Логово снов - Либба Брэй

– Неужто это моя маленькая храбрая сестренка, Артемида, оставила охоту и снизошла в наши кущи? Молю, поведай мне вести с Олимпа!

Каждый вечер он читал ей греческие мифы. Они часто так промеж собой разговаривали: Джеймс был Аполлон, она – Артемида. Папа, конечно, был Зевс, а мама – Гера. Так им удавалось хоть как-то выживать на убийственно-скучных светских мероприятиях: «Но, чу! Вон гарпии слетают на буфет, гляди!» – шептал ей Джеймс, показывая на стайку церковных леди, насевших на шведский стол и быстро склевавших все самое вкусное. «Спускай Кербера!» – хихикая, отвечала на это Эви.

Кажется, надо было передать ему что-то от мамы, но сердце болело так, что она никак не могла вспомнить, о чем вообще речь.

– Я… я так по тебе скучала. Вот и все.

– Ну, как видишь, я здесь.

У Эви перехватило горло. Он и правда был здесь – такой золотой и ласковый, ее брат-защитник, ее лучший на свете друг. Какая-то мысль упорно лезла в голову – ужасная мысль. Эви попробовала вытолкнуть ее вон, но та жужжала, билась в стекло разума, словно пчела из сада.

– Нет. Ты же умер, – прошептала она.

Странно помнить это даже во сне. Даже здесь боль следовала за ней по пятам. Она проиграла битву, и слезы хлынули рекой по щекам – а потом она вздрогнула всем телом, потому что его добрые пальцы стерли их прочь.

– Ну-ну, старушка. Ты разве не знаешь: храбрая Артемида никогда не плачет.

Он сорвал черноглазый цветок рудбекии и протянул ей.

– На, держи, – потом подхватил со скамейки томик стихов: Вордсворт, конечно, его любимый – и кивнул на раскрытую страницу. – Клади сюда.

Эви положила цветок на бумажное ложе, а Джеймс прочел стихи под ним:

С улыбкой он захлопнул книгу.

– Вот так. Сохранено на веки вечные.

С заднего крыльца донесся мамин голос.

– Джеймс! Эванджелина! Завтрак остынет!

– То Гера на Олимп нас призывает!

Эви ужасно хотелось схватить сон за края, как одеяло, и завернуться в него целиком – в такой счастливый и надежный. Солнце грело ей лицо; цикады пели все громче. C крыльца за изумрудным газоном махали мама и папа – сияющие, веселые. Но что-то было не так. Дом вроде как мерцал – совсем легонько. Каких-то несколько секунд это был даже и не дом, а будто бы вход в тоннель, и что-то в клубящейся там, внутри, тьме Эви неприятно пугало.

– Джеймс! – в панике прошептала она. – Джеймс!

Он уже стоял у калитки, в военной форме болотного цвета, c ружьем через плечо. Сон менялся на глазах. Ей отчаянно захотелось схватить его, удержать, пока еще не слишком поздно.

– Джеймс, не ходи! – закричала она, и в картинку хлынул туман, превращая брата в привидение. – Ты не вернешься оттуда, а мы… я не хочу без тебя, Джеймс. Все поломается у нас дома и никогда уже не починится. Джеймс! Вернись!

Она уже плакала вовсю, звала его по имени. Родители и дом пропали – на их месте распахнулось жерло тоннеля, и женщина под вуалью тянула к ней руки.

– Ты его не вернешь. Лучше посмотри со мной этот сон…

– Я… – пробормотала Эви.

Нужно было только сказать «да» – и тогда Джеймс остался бы с ними навек. Сон убеждал ее в этом, и она ему верила. Ничего не может быть проще!

– Я…

– Молодец, Артемида! – Он стоял на вершине холма в окутанном туманом лесу – в том, другом сне, который она ненавидела. – А теперь пора просыпаться.

– Нет! – закричала Эви, и загрохотали взрывы.

Она села в кровати: желудок, кажется, устроил настоящую революцию. Она едва успела донести до туалета все выпитое ночью. А потом упала на холодный кафельный пол, вся в слезах.

А где-то на другом конце города Натан Росборо встал из-за покерного стола, где провел всю ночь, – несколько беднее, чем был в начале вечера. Налившись по макушку скотчем и отчаявшись втереться в доверие брокерам поважнее, он – назовем вещи своими именами – проигрался в пух и прах, так что от бумажника осталась только сморщенная шкурка. А все потому, что не хотел прослыть слабаком. Теперь, малость протрезвев, он сильно расстроился. Хорошо еще, если ему будет что есть всю эту грядущую неделю. Мысль эта сильно давила Натану на психику, пока он пялился на зубчатый абрис крыш, и вселила туда жажду столь сильную, что ее уже впору было счесть умопомешательством. Натан выудил из кармана последний пятицентовик и неверной походкой двинулся вниз по ступенькам на станцию «Фултон-стрит» – ждать последнего поезда.

Платформа в этот час была совсем пуста. Газетный лист с пропавшей наследницей соседствовал на стене с рекламой средства от перхоти: Нора Ходкин, восемнадцать лет. Последний раз ее видели по дороге в центр города; одета была в синее платье и коричневую шляпу. Зернистая газетная фотография изображала хорошенькую большеглазую девушку верхом на коне. Убитые горем родители сулили пятьсот долларов всякому, кто ее найдет. Пять сотен долларов! Натан ослабил узел галстука и развалился на скамейке, приятно раздумывая, что бы он сделал с такой шикарной суммой. Ну, первым делом выехал бы из своей тесной комнатенки в пансионе и перебрался бы в какое-нибудь славное местечко – главное, свое собственное – где-нибудь подальше к окраине и с видом на Ист-Ривер. Летом ему, небось, даже хватит снять на недельку что-нибудь на Лонг-Айленде. Ему улыбалось заявиться вновь на Уолл-стрит загорелым, просоленным, c кучей баек про шикарные вечеринки, из тех, где девушки сбрасывают одежду и лезут плясать на столах, а официанты в белых перчатках разносят икру на эдаких маленьких серебряных ложечках. Натан уже почти чувствовал тепло южного солнца у себя на загривке… Голова его упала на грудь, и он уснул.

Странный звук вернул его в сознание. Вся кожа с какой-то непонятной радости пошла мурашками.

– Эй? – сонно осведомился он. – Есть тут кто-нибудь?

Он встал, доковылял до края платформы и, приставив ладонь козырьком к глазам, уставился туда, где рельсы уходили дугой за поворот. На рельсах кто-то был… девушка!

– Эй… эй, вы, там! – закричал он ей. – Мисс, вылезайте оттуда скорее! Вас же собьют!

Натан заозирался по сторонам, ища помощи, но никто больше не ждал поездов в этот поздний час. Даже билетеров у входа не сидело – все они сдались под напором этих новых турникетов, в которые опускают монетки. Да, он был совершенно один – ну, кроме этой неподвижной девицы в тоннеле. Из-за теней и резкого, мертвенного подземного света она даже как будто слегка светилась. Да нет, точно светилась. Прям как ангел, подумал Натан. И платье на ней было синее.