Таинства кулинарии. Гастрономическое великолепие Античного мира - Алексис Сойер

Первые тосты за здравие выпили как было принято у греков, то есть начиная с самых выдающихся личностей. Те, кто пил, кланялись и говорили: «Желаю вам всяческого процветания» или просто «Приветствую вас». Произнося эти слова, они выпивали из чаши только часть вина, а оставшееся посылали гостю, которому предназначался тост.

Множество чаш опорожнили в честь хозяйки дома. Не были забыты ни славные покойники, ни отсутствовавшие друзья. Симпосиарх произносил примерно одно и то же, обращаясь ко всем: «Ваше здоровье, наше здоровье и здоровье друзей, которых мы чтим».

Время от времени Друзилл, по-прежнему очарованный нежной поэзией греков, которую запомнил еще в юности, вместо мелодичных каденций Горация, входя в роль, играл, подражая божественным певцам Аттики, что обессмертили себя прославлением любви, вина и удовольствий.

Потягивая игристый напиток из чаши, он импровизировал:

Эта полная чувственности философия нашла бесчисленные отклики в тщеславном Риме, исчерпавшем себя в презрении, гневе и наказаниях так называемых новых, странных и безрассудных причуд, что пытались ввести назореи. Пройдет всего несколько лет, и их учение покорит весь мир!

Время за трапезой проходило быстро, и разнообразное мясо, разделенное на равные порции, подали гостям, которые часто и не прикасались к нему, отдавая свою долю слугам или посылая домой.

Как только управляющий приметил, что аппетит начал угасать, он приказал убрать все и десерт, разложенный на столиках из слоновой кости, заменить на более питательное съестное, которым гости могли насытиться.

Изысканные напитки, поддельные вина, вкусные и легкие яства по-прежнему приятно возбуждали осязание и отягощали желудки. Груши, яблоки, грецкие орехи, сушеные фиги, виноград, тысячи сортов свежих, приготовленных разными способами и консервированных фруктов, тарты, лепешки и все невероятные лакомства, которые латиняне обозначали общим названием bellaria, завоевали расположение эпикурейцев своим, если можно позволить так выразиться, нежным, земным, опасным и непреодолимым красноречием.

Кто-то предложил заменить наполовину увядшие цветы египетскими венцами, и вскоре каждое чело венчала гирлянда из роз и мирта, в которую были вкраплены маленькие птички. Трепет их крылышек и щебетание быстро вернули ленивой задремавшей компании, казалось, шедшее на убыль оживление.

Потом настал черед развлечений.

Труппой странствующих актеров восхищались за ловкость и гибкость. Некоторые из них вертелись, держась за веревку, как колесо вокруг своей оси, висели, будто на волоске, на одной ноге и выполняли разные опасные трюки тысячей способов. Другие соскальзывали по веревке вниз, ложась на живот, с распростертыми руками и ногами. Кто-то кружился, сбегая по спускающейся веревке, и показывал воистину непостижимые чудеса силы и точности на горизонтально натянутом канате и возвышении на полу. Падение с такой высоты могло стать фатальным.

Вслед за акробатами выступили престидижитаторы, коим досталось особое внимание. Один поместил под чашу некоторое количество раковин, сушеных горошин или маленьких шариков, сделал так, что все исчезло и, по его воле, появилось снова. Зрители напрягали зрение, неспособные хоть что-либо понять. Другие шуты очень отчетливо писали и читали, при этом очень быстро кружась. Какие-то изрыгали изо рта языки пламени или прохаживались, опустив голову ниц, на свои руки, выделывали ногами виртуозные танцевальные па. Потом появилась женщина, державшая в руке двенадцать бронзовых обручей и несколько маленьких колец из того же металла. Она грациозно танцевала, бросая и, один за другим, подхватывая двенадцать обручей, ни единому не давая упасть на пол. Ее быстро сменил жонглер, подставив свою не прикрытую одеждой грудь под лес обнаженных мечей. Все думали, что его тело будет испещрено ранами, но он появился вновь, с улыбкой на лице, живой и невредимый.

За подобными пирами обычно следовали интерлюдии, роли в которых забавно исполнялись марионетками. Грекам было известно это ребяческое времяпрепровождение, и римляне, в свою очередь, им не пренебрегли. Небольшие фигурки из бронзы и слоновой кости вполне сносно представляли комичные сценки и вызывали аплодисменты угрюмых сенаторов, забывавших о своей старческой немощи при созерцании гротескного фарса.

Единственным ныне недостающим звеном, чтобы превратить ужин Себы в достойный образец ночного римского пиршества, было устроить перед гостями одно из тех зрелищ, что попирают мораль и человечность. Освобожденный раб Нерона был наставлен слишком хорошо, чтобы отказать им в таком развлечении. Юные сирийцы и очаровательные испанские девушки сошлись в сладострастном танце, который не вызвал даже легкого румянца на лицах суровых магистратов, забывших в чертогах низкого раба о том уважении, что заслуживали их возраст и выдающееся положение.

После чувственных сцен, представленных кельтиберами, возжаждали крови. Кажется, римляне были так созданы природой – получать наслаждение от резких противоположностей. Десять пар гладиаторов, вооруженных мечами и небольшими круглыми щитами, заняли отведенное им пространство, и внимательное собрание взбодрилось, наблюдая за десятью ужасающими поединками. Долгое время не слышалось ничего, кроме лязга оружия, но одержимость победой воодушевила яростных бойцов, и с громкими криками они бросились друг на друга. Со всех сторон лилась кровь. Ею окрасились ложа, и белые одеяния гостей вскоре были запятнаны. Некоторые из сражавшихся упали, и раздались предсмертные хрипы. Выжившие в последней схватке хранили гробовое молчание или силились вцепиться зубами в плоть своих врагов, стоявших рядом. Зрители, отупевшие от вина и хорошей еды, созерцали кровавую бойню с холодной бесстрастностью. Они стряхнули с себя апатию лишь тогда, когда один из гладиаторов, случайно задев стол, ударился головой об этот предмет из слоновой кости, а его противник, стремительный, словно молния, вонзил меч в горло врага, и потоки черной, дурно пахнувшей крови затопили отполированную поверхность, стекая длинными ручейками меж фруктов, чаш и цветов.

Поступок встретили аплодисментами. Слуги вымыли столы и пол водой с благовониями, а волнующая сцена вскоре была позабыта. Последнюю чашу выпили за доброго духа, о чьей защите помолились перед возвращением домой.

Тем временем все уголки холла пронизывала душная атмосфера, и прогремевший на расстоянии глухой, замогильный звук пробудил в душах гостей нечто вроде не поддающегося определению мрачного предчувствия, обычного предзнаменования неизвестной, но неминуемой катастрофы. Консулы поднялись с лож и прислушались. Хозяин попытался успокоить их страхи, но в тот самый момент раб, задыхаясь, торопливо устремился к Себе и невнятно произнес несколько слов. «Пожар!» – с выражением страдания на лице воскликнул устроитель пира. Испуганные гости, услышав ужасное, спросили: «Где пожар?» Раб ответил: «Повсюду! Он вспыхнул одновременно во всех частях города!» Никто не стал ждать, чтобы услышать больше. Консулы, сенаторы, всадники, музыканты и слуги теснились и толкали друг друга. Оставив тех, кто упал, в неразберихе, они бросились к атриуму. По-прежнему прикованный цепями привратник дрожал на своем посту. Языки пламени уже успели объять роскошное жилье. Вся улица превратилась в одну громадную жаровню. Рим горел и вскоре превратился в груду руин и пепла. Бегство невозможно. Пламя преградило все пути. Нерон предусмотрел все.