Употребитель - Алма Катсу

Это здание, некогда поражавшее всех своим великолепием, бросили на произвол судьбы. Дом был подобен трупу, постепенно разлагающемуся на составные части. От него остался только скелет. Строение просело, с него осыпалась краска, на крыше недоставало черепицы, со стен были оторваны доски. Даже те сосны, что росли перед крыльцом и служили защитой от ветра, захирели без ухода, без любви. Такое случается с деревьями на кладбищах.

— Тут никто не живет, — проговорил Джонатан.

— Кто бы мог подумать? — пробормотала я, не зная, что сказать. — О, Джонатан, но его хотя бы не тронули, оставили на месте. Ты же видел, что теперь там, где стоял мой родной дом? Там ничего, перекресток. Мир не стоит на месте, правда?

Моя попытка подбодрить Джонатана не удалась. Я развернула машину, и мы направились назад, к городу.

Вечером мы зашли в небольшой ресторанчик. То есть рестораном это место можно было назвать, если исходить из того, что там можно было поесть за деньги. Однако заведение совсем не походило на те рестораны, которые привыкла посещать я. Скорее, это было похоже на столовую — столики с покрытием из ламината, около каждого — по четыре стула из металлических трубок. Клеенчатые скатерти, бумажные салфетки. Меню, ламинированное в пожелтевшем пластике. Можно было побиться об заклад, что оно не меняется уже лет двадцать. Посетителей было пятеро, включая Джонатана и меня. Остальные трое были мужчинами в джинсах, фланелевых рубашках и бейсболках. Каждый из них сидел за отдельным столиком. Официантка, видимо, была по совместительству поваром. Подавая нам меню, она весьма критично на нас поглядела — так, словно это был еще вопрос, обслужит она нас или нет. Из динамиков радиоприемника доносилась приятная музыка в стиле кантри.

Мы заказали еду, которую оба давно не пробовали — если вообще пробовали, живя за границей: жареное филе зубатки и цыпленок с клецками. Теперь эти блюда для нас были почти экзотическими. Мы пили пиво из бутылок и разговаривали мало. У нас обоих было ощущение, что остальные посетители на нас поглядывают. Официантка, у которой волосы были похожи на скрученные проволочки, решительно поджала губы, осуждающе посмотрела на наши тарелки, на которых половина еды осталась недоеденной, и осведомилась, желаем ли мы десерт.

— Пирог хороший, — сообщила она довольно равнодушно.

— Ты расстроился, увидев свой дом? — спросила я у Джонатана, когда официантка принесла нам еще пива.

Джонатан покачал головой:

— Этого следовало ожидать. И все же я не был к такому готов.

— Все стало совсем другим, но что-то совсем не изменилось. Я разочарована. Если бы тебя со мной не было, я бы уже уехала.

Мы ушли из ресторана и пошли по улице. Все уже было закрыто, кроме маленького бара. Судя по неоновой вывеске, на которой красовался полумесяц, бар назывался «Голубая луна». Звучало романтично, но через стеклянные двери я разглядела в баре одних только мужчин, которые смотрели по телевизору какую-то спортивную трансляцию.

Закончив поход по коммерческой части города, мы подошли к ограде кладбища. Луна светила ярко, надписи на надгробьях можно было различить.

Кладбище состарилось, заросло сорняками. Где-то выросли кусты дикой вишни, где-то — репейник. Старая каменная ограда у самых ворот наполовину разрушилась, покрылись травой и некоторые надгробья. Талые воды после суровых зим перетащили некоторые надгробные камни с места на место, а некоторые плиты растрескались. Я быстро пробиралась между могилами. У меня не было жгучего желания вот так встречаться с бывшими соседями. А Джонатан медленно переходил от одной могилы к другой, пытался читать имена и даты, раздвигал стебли сорняков, заслонявших надгробья. Он был так печален и огорчен, что я с трудом удерживалась от того, чтобы взять его под руку и увести отсюда.

— Посмотри, это могила Исайи Гилберта, — окликнул меня Джонатан. — Он умер в… одна тысяча восемьсот сорок втором.

— Немало прожил, — отозвалась я. — Хорошая долгая жизнь.

Я остановилась, чтобы покурить и отвлечься от воспоминаний и головокружения.

Джонатан повернулся к другому надгробью. Он присел на корточки и обвел кладбище глазами.

— Наверное, тут теперь лежат все, кого мы знали, — пробормотал он.

— Наверняка кто-нибудь все-таки уехал. Ты никого из моих не нашел?

— А разве их не должны были похоронить на католическом кладбище на другом краю города? — спросил Джонатан. Он поднялся и пошел по дорожке, посматривая то в одну сторону, то в другую. — Если хочешь, можем сходить туда.

— Нет, спасибо. У меня не осталось любопытства.

Я поняла, что Джонатан нашел могилу кого-то, кто был ему небезразличен. Он опустился на колени перед большим двойным надгробьем. Плита из шершавого камня стояла тыльной стороной, и я не могла прочесть надписи.

— Чья могила? — спросила я и подошла к Джонатану.

— Моего брата, — ответил он, водя кончиками пальцев по высеченным на камне буквам. — Бенджамин.

— И Евангелина, — добавила я, прикоснувшись ко второй половине надгробья.

«Евангелина Сент-Эндрю, возлюбленная жена. Мать Руфи».

— Значит, они поженились.

— Честь семьи? — проговорила я, прикасаясь к буквам кончиками пальцев. — Но похоже, прожила она недолго.

— И Бенджамина похоронили рядом с ней. Он не женился вторично.

На протяжении часа мы разыскали могилы большинства родственников Джонатана — его матери, а потом и дочери, Руфи. Судя по всему, она была последней из Сент-Эндрю, живших в этом городе. Захоронений сестер Джонатана мы не нашли, и он высказал надежду, что они вышли замуж и уехали, а потом долго и счастливо жили где-то еще и похоронены рядом со своими мужьями на более симпатичных кладбищах.

Я отвезла Джонатана в мотель. В багаже у меня были две бутылки шикарного каберне. Мы откупорили одну и поставили «подышать» на столе, а сами легли в постель. Я обнимала Джонатана до тех пор, пока он не согрелся, а потом я его раздела. Мы лежали в кровати под старыми, изношенными хлопковыми простынями, потягивали каберне из стаканов и говорили о нашем детстве, о братьях и сестрах, о друзьях и о тех, кого считали глупцами. Все эти люди давно умерли, от них ничего не осталось в земле, а мы все еще непостижимым образом были живы. Я все еще не решалась сказать Джонатану правду о Софии. Мы говорили о тех, кто был нам дорог, пока Джонатан не заснул. А потом я заплакала — впервые за многие годы.

Больше мы не совершали прогулок в прошлое, не ходили на кладбище, не гуляли по лесным тропинкам, по прежде знакомым, а теперь едва узнаваемым и призрачным местам. Мы бродили вдоль Аллагаша, видели бобров и оленей и восхищались блеском воды под ярким солнцем. При этом мы почти не говорили о событиях, которые случились с кем-то когда-то в этих местах. Нам было просто хорошо вдвоем, мы проводили время тихо и спокойно.