Александр Блок - Владимир Новиков

Что не мешает ему, однако, в тот же теплый майский вечер проследовать с Никитского бульвара в Мерзляковский переулок, где находится «Итальянское общество». Проделывая этот короткий путь, поэт вспоминает «Итальянские стихи», которые ему предстоит читать, а вслед за ним, на тактичном расстоянии, шагают с цветами в руках его настоящие, непритворные ценители. Встреча удается — жизнь возвращается, как это было в Италии двенадцать лет назад.

Последнее выступление — в Союзе писателей 9 мая.

Что еще было в Москве? Станиславский в очередной раз кормил обещаниями поставить «Розу и Крест», но Коганы организовали договор с театром Незлобина: из пяти миллионов рублей Блоку выплатили один миллион аванса (намерение поставить пьесу в сентябре, однако, не сбудется). «Все это бесконечно утомило меня, но, будем надеяться, сильно поможет в течение лета, когда надо будет вылечиться», — записывает потом Блок в дневнике. «Предполагаем жить…», говоря пушкинскими словами.

Но в целом в записях, сделанных после поездки, присутствует ощущение непоправимого разлада между жутковатой, но все же продолжающейся жизнью и уже уходящим из нее навсегда человеком-наблюдателем: «В Москве зверски выбрасывают из квартир массу жильцов — интеллигенции, музыкантов, врачей и т. д. Москва хуже, чем в прошлом году, но народу много, есть красивые люди, которых уже не осталось здесь (то есть в Петрограде. — В. Н.), улица шумная, носятся автомобили, тепло (не мне), цветет все сразу (яблони, сирень, одуванчики, баранчики), грозы и ливни. Я иногда дремал на солнце у Смоленского рынка на Новинском бульваре».

Когда смерть стоит рядом, острее воспринимается все живое: солнце, цветы, женщины, дети. Блок гулял по Москве с беременной Н. А. Нолле-Коган, которая считала его «в духовном смысле» отцом будущего ребенка — он на эту причуду реагировал тактично. Придя с Коганами в Кремль к Каменевым, он фиксирует в дневнике два факта: «Ребенок Ольги Давыдовны (Каменевой. — В. Н.), вид на Москву».

Все это тем более не случайно, что 2 мая в Петрограде у сестры милосердия Александры Чубуковой родилась дочь, отцом которой, по всей видимости, был Блок. Чубукова, с которой он некогда познакомился в деревне Кезево (место отдыха актеров Большого драматического театра), вскоре после рождения дочери умирает. Девочку берет на воспитание, а впоследствии удочеряет врач БДТ Мария Сакович. Ее имя упоминается Блоком в дневнике 1921 года: «доктор Сакович» приходила на Офицерскую к болевшей Любови Дмитриевне.

Получив отчество «Павловна» (по имени актера Монахова, которого любила доктор Сакович), Александра вырастет, станет художником-декоратором, будет некоторое время работать в БДТ. В замужестве приобретет фамилию Люш. Ее сына Андрея покажут Анне Ахматовой, которая, по преданию, отметит сходство: «…тот же овал лица, те же кудри». Никаких генетических экспертиз на этот счет произведено не будет, но на фотографии Александры Павловны, публиковавшейся в прессе, сходство с обликом Блока заметно, что называется, невооруженным глазом.

Поскольку «гипотетическая» дочь Блока (как она сама себя называла в разговорах с журналистами) не сообщила какой-либо развернутой информации, то об этом факте биографии Блока мы знаем немного. Зато можно говорить об идее отцовства , присутствовавшей в сознании поэта начиная с 1908 года, когда он принял как своего будущего ребенка Любови Дмитриевны. И когда он потом выдумывал себе сына, родившегося у одной польки после его поездки в Варшаву, когда он начинал разрабатывать этот личный миф в «Возмездии». У мужчины–отца более глубокая эмоциональная связь с людьми, чем у бездетного одиночки. Отцовство дает художнику возможность лучше понимать людей, а потом точнее быть понятым ими. Двенадцать лет Блок пробыл воображаемым, «виртуальным» отцом, а умирая, оказался отцом реальным. Жизнь в очередной раз подтвердила внутреннюю правду поэзии — вот, пожалуй, и все, что можно сказать о том факте биографии Блока, который долгое время оставался известным лишь очень узкому кругу лиц. (В частности, тем, кто читал «Записки театрального отщепенца» Владимира Рецептера, печатавшиеся в журнале «Звезда» и вышедшие в 2006 году отдельным изданием. Там известный актер и литератор, осуществивший постановку «Розы и Креста» в 1980 году, рассказал о своих встречах с Александрой Павловной Люш.)

Есть наука медицина. Она может объяснить смерть человека реальными физиологическими причинами. «Блок умер от первичного подострого септического эндокардита, причиной которого, по всей вероятности, был хронический тонзиллит», — говорится в статье М. М. Щербы и Л. А. Батуриной «История болезни Блока», опубликованной в 1987 году в 92-м томе «Литературного наследства». Может быть, диагноз не совсем точен: он не учитывает, как резонно заметила Аврил Пайман, его былые болезни и «циклическую депрессию». Вроде бы септический эндокардит по тем временам, когда нет антибиотиков, неизлечим. Или все-таки был шанс на спасение за границей?

Есть наука филология. Для нее смерть поэта — литературный факт, и его физическую кончину она может объяснить логикой литературной эволюции. «…Самая стремительность смен, самая жестокость борьбы и быстрота падений — темп нашего века. XIX век был медленнее. У нас нет поэтов, которые бы не пережили смены своих течений, — смерть Блока была слишком закономерной», — напишет Тынянов в 1924 году. А вдруг перед Блоком, пережившим «свое течение», то есть символизм, открылся бы новый поэтический путь?

Нет пока такой науки, которая умела бы исследовать в единстве телесную и духовно-творческую жизнь человека. И объяснить с этой точки зрения смерть поэта.

Вернувшись в Петроград, Блок пишет матери, живущей в Луге, об итогах московской поездки и, в частности, о медицинских проблемах: «У меня была кремлевская докторша, которая сказала, что дело вовсе не в одной подагре, а в том, что у меня как результат однообразной пищи, сильное истощение и малокровие, глубокая неврастения, на ногах цинготные опухоли и расширение вен; велела мало ходить, больше лежать, дала мышьяк и стрихнин; никаких органических повреждений нет, а все состояние, и слабость, и испарина, и плохой сон, и пр. — от истощения. Я буду стараться здесь вылечиться».

Но желание вылечиться все чаше сменяется моральной капитуляцией перед болезнью. В середине мая — последняя прогулка с Любовью Дмитриевной по их любимым местам: Пряжка, Мойка, синяя Нева… 17-го числа у Блока начинается жар. А 25-го он записывает в дневнике: «Май после Москвы я, слава Богу, только маюсь. Я не только не был на представлении “Двенадцатой ночи” и в заседаниях, но и на улицу не выхожу и не хочу выходить».

Двадцать шестым мая помечено последнее письмо Блока Чуковскому: «…Сейчас у меня ни души, ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не прекращается, и все всегда болит. Я думал о русской санатории около Москвы, но, кажется, выздороветь можно только в настоящей. То же думает и доктор. Итак, “здравствуем и посейчас” [39] сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка».