Фабрика ужаса. Страшные рассказы - Игорь Шестков

Позже Кротов скончался, не приходя в сознание.

Вероника в это время сидела у себя на кухне и механически жевала черствую горбушку. Ей позвонила больничная менеджерша. Ее голос и интонации показались Веронике нестерпимо вульгарными. До рвоты, до остановки сердца. Она положила трубку и побежала в туалет.

Через час Вероника поехала в город, в похоронное бюро «Три дубовых ветки», год назад похоронившее ее мать, Гунделинде Карловну Кротову, урожденную Вальтер. По дороге плакала, нервно сжимала маленькие сухие кулачки. Вспоминала о чем-то и безумно улыбалась. Поглаживала живот. Перед входом в бюро привела себя в порядок.

…

Вероника была примерной и любящей дочерью. Два года выхаживала больную мать, которую педантичные немецкие врачи несколько раз бессмысленно оперировали — не потому что надо, а потому что положено. По полной программе отделали старуху и отправили ее умирать домой. После смерти матери взяла к себе в трехкомнатную квартиру немощного отца и как могла нежно и терпеливо ухаживала за ним, не бросая при этом трудоемкую работу в офисе фирмы «Альгицит», выпускающей химические средства для борьбы с водорослями в аквариумах.

Вероника не хотела отдавать отца в дом для престарелых — жалела. Знала, что там не будут терпеть его капризов и потихоньку угробят. По ночам она не спала, потому что Николай Петрович постоянно будил ее и требовал кофе, сигарету или просился в туалет — дочь доводила отца до двери и отводила его обратно в постель. На работе Вероника все время тряслась, боялась того, что с отцом что-нибудь случится. Мыла его. Возила по врачам. Возилась со страховками. Писала под диктовку письма его бывшим коллегам. Ходила вместе с ним в русский магазин.

Однажды ночью Кротов позвал как обычно дочь, и она пришла к нему, заспанная, измученная, в слежавшейся ночной рубашке, пятидесятилетняя девушка на тоненьких кривых ногах, обутых в стоптанные тапочки. Вероника приготовилась вести отца в туалет.

Но он сказал ей, что на сей раз хочет от нее другой помощи…

Вначале она опешила, хотя виду и не подала. Покраснела. Хотела бы свести все к шутке, но посмотрев отцу в его поголубевшие глаза, прочитала в них неожиданную для нее решимость. Подумала и согласилась.

В конце месяца у нее произошла задержка.

Я шел по улице. Рядом со мной шел дождь.

Улица начала медленно подниматься. Как разводной ленинградский мост.

Поднималась и поднималась… и встала наконец вертикально как мост в небеса.

В последний момент я уцепился за газовый фонарь и повис на нем как капелька росы на соломинке. Я сверкал и переливался светом.

Потом не выдержал, упал и понесся, как метеор в космическую пустоту.

Дождь несся за мной, как рой ошалелых ос.

…

Охота была в самом разгаре. Десятки нагих охотников неслись, потрясая длинными тяжелыми копьями, улюлюкая и громко свистя, по улицам города. Дичью был я, огромная белая такса. Тучная, неповоротливая. С большими висячими усами.

Даже если бы я мог бежать, мои короткие ноги не спасли бы меня от этих молодых парней, изнывающих от охотничьего азарта и жажды крови. Но бежать я не мог — одышка, старость, злоупотребление мучным давали себя знать. Я решил прикинуться мертвым. Лег на спину, закатил глаза, выпучил живот, сложил лапы на груди, застыл и перестал дышать. Я слышал, как охотники топали своими ножищами по мостовой, старался не вздрагивать от их коротких гортанных криков. Потом все затихло. Вокруг меня воцарилась мертвая тишина.

Через минуту я не выдержал, вздохнул и открыл глаза…

Охотники стояли вокруг меня и жадно разглядывали жирную дичь круглыми красными глазами. Их правые руки с копьями были задраны вверх, они были готовы поразить меня в сердце. Я сжался, задрожал и пустил ветры.

Десятки тяжелых копий с бронзовыми наконечниками вонзились в мое белое тело.

…

Дом ужаса.

На его крыше сидел слон, похожий на паука. Он ощупывал дом десятками своих омерзительных длинных хоботов и смотрел на меня восемью выпученными глазищами. Я понял его план. Он хотел спуститься с дома по фасаду и наброситься на меня. Но это ему не удалось. Он был слишком тяжел. Я подошел к заколоченному окну и заглянул внутрь. Обезумевшие домовые грызли кости мертвой старухи, сидящей в кресле-качалке.

…

Началось это давно-давно, тогда, когда мать ставила меня в угол за мелкие домашние провинности. Я стоял и смотрел на наши старинные обои с барочными завитушками и кружками. Смотрел, смотрел…

И тогда оттуда, из мира за стеной, на меня начинали смотреть о н и. Через кружки на обоях.

Кружки превращались в глазки. А потом из стены вылезали тигриные или акульи морды и страшно разевали свои пасти, усеянные неправдоподобно большими зубами.

Из угла выбегали крысы с синими ленточками, обвязанными вокруг толстых шей и барсуки в красных лакированных сандалиях.

На обоях открывалось квадратное окошечко, и из него выглядывала огромная жаба.

Бороться с этой нечистью мне приходилось одному — взрослые не видели и не чувствовали ничего. Однажды, двухметровая оранжевая змея, выползшая из моего угла, вползла в полуоткрытый рот моей бабушки, а затем вылезла из ее уха. Бабушка ничего не заметила.

…

Ворота ада.

Так я звал про себя дом напротив. Рядом с его парадным входом пропадали люди. Я видел, как они исчезают. Как будто их всасывал пылесос. И в то же мгновение тот же адский пылесос выбрасывал их назад. Они поправляли одежду, встряхивались как псы и шли себе дальше как ни в чем ни бывало.

Я знал, что парадный вход служил воротами в ад. Изнывающие от скуки дьяволы затаскивали через него прохожих в преисподнюю. Чтобы мучить их там, как злой ребенок мучает котенка.

Как долго они забавлялись с своими жертвами я не знаю — в перпендикулярном времени столетия длятся лишь мгновения. Потом, насытившись вдоволь ужасной забавой, они выталкивали несчастную жертву назад в наш мир. Человек, побывавший в аду и вспомнить ничего не мог. Ни синяков, ни ран не оставалось на его теле.

В этом доме размещалась теперь диакония. Я видел, как люди в черном с суровыми бледными лицами, сидя за гигантским овальным столом, часами слушали отчет или инструктаж такого же как и они пастора в темной одежде с суровым бледным лицом.

…

Дома без удобств.

В этих бедных домах без удобств жили раньше ткачи.

После долгой, мучительной работы на ткацких станках они приходили домой и хотели воспользоваться удобствами, но удобств в этих домах не было.

Поэтому ткачи пользовались удобствами только на фабрике, а дома смотрели телевизор, ели, спали и терпели.

Терпели, терпели, терпели…