На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

Борисяк пришел уже затемно: был плохо выбрит, сапоги его, подбитые железками, скользили по плиткам паркета, мял и тискал в кулаке круглый подбородок.

— Савва Кириллович, — сказал Мышецкий, — считаю своим долгом передать вам, как представителю Совета, это обращение графа Витте. Можете оглашать, можете замолчать — меня это не касается. И более отвечать премьеру не стану — отвечайте вы сами!

— Ладно, — прочел Борисяк обращение. — Это нам кстати…

Помолчали, и Мышецкий вдруг душевно заговорил:

— Знаю, что мой характер испортился за эти два года. Ранее я не был таковым! Общение с людьми различных крайностей мало воспитывает, а более развращает. Боже! С кем только не приходится мне иметь дела — от сладко глаголящего Бобра до матерного обираловца… Вы же знаете, — продолжал Мышецкий, подумав, — я не лгал вам. И вам, надеюсь, известно, что я далек от ретроградства? И вы понимаете, что политика аферы и авантюризма далека от меня?

— О чем говорить, князь? — Борисяк хлопнул ладонью по столу.

— А тогда скажите мне честно: не слишком ли вы увлеклись сменой ситуаций? Не губительна ли эта полоса бунтов для России? Освежающий ветер, после издания манифеста, уже очистил мусор на свалке. Осталось дело за нами: все желаемое народом мы получили. Способы борьбы стали легальны. Царя ругают. Может, и… хватит?

— Чего — хватит? — спросил Борисяк.

— Хватит уже волнений. Хватит! Пора браться за дело, а не устраивать забастовки. Вам и без того, Савва Кириллович, удалось добиться очень многого. Я не боюсь признать честно: «Ты победил, галилеянин!» Остальное приложится с открытием думы, которой вы почему-то не признаете… Чего добиваетесь вы в этой борьбе?

Но вот Борисяк заговорил, и в Мышецком выросло глухое раздражение. Сидел перед ним человек, вроде бы и неглупый, проверенный в трудах губернских. Но он говорил, а Мышецкому как-то не верилось в его программу переустройства России на новых началах…

— Все это слова, Савва Кирилович, — ответил губернатор. — Вот вы говорите, что фабрики и заводы, победи вы только, поступят в вечное пользование трудового народа. А что он, этот трудовой народ, извините, будет делать с этими фабриками и заводами?

— Работать.

— А я, например, не хочу работать.

— Заставим…

— Заставите работать… Для кого работать?

— Для себя. Для государства.

— Но они и сейчас работают. Для себя, чтобы прокормить семью. Для государства, подданными которого они являются.

— Сейчас, — возразил Борисяк, — они работают на капиталиста.

— Но капиталисты тоже работают не для себя! Их трудом и достоянием, их инициативой движется наша Россия к прогрессу.

— Они богатеют на колониальных войнах.

— Простите, сударь, а какие войны собираетесь вести вы?

— Только классовые! — ответил Борисяк.

— Однако, — хмыкнул Мышецкий, — по моему скудному разумению, в классовых войнах людей убивают таким же способом, как и в войнах капиталистических… Какая же разница?

— Это высшая алгебра, и вам этого не понять, князь.

— Где уж нам с «дважды два — четыре»! — обиделся Мышецкий.

— А кто? — спросил Борисяк. — Кто рискнет посягнуть на первое в мире свободное государство, где все люди равны и счастливы?

И тогда князь Мышецкий ядовито рассмеялся.

— Вот! — сказал, довольный. — Вот тогда-то и посягнут. И пушек вы, господин Борисяк, узнаете тогда больше, нежели вся Россия знала их за восемьсот лет своей истории. Истории — и без того славной войнами… Вы остаетесь при своем мнении, конечно?

— Безусловно, Сергей Яковлевич, и думаю, что впредь, князь, нам не стоит обсуждать будущее… Мы его видим разно!

Борисяк огласил виттевский призыв на митинге, и рабочие депо приняли резолюцию: «Прочитали — забастовали!» Над Уренском долго ревел гудок. Это было совсем непонятно Мышецкому: ведь Москва не откликнулась на гудки Путиловского и Невского заводов — Москва затихла, словно готовясь к чему-то…

«Это плохо кончится, — решил Сергей Яковлевич. — Пушки не способны расстрелять идею, но зато, они великолепно убивают людей. Екатерина Великая, конечно, была умная женщина, но в ее век не было еще такой артиллерии!»

Атрыганьев проживал последнее время, как ветхозаветный масон, в поисках истинного света. Мир был разделен на добро и зло поровну. А посередине, уравновешивая эти половины, стояли сиятельные конституционалисты-демократы — партия новая, слово длинное. Лучше называть кратко: кадеты! Кратко, хотя и обидно. «Кадет, на палочку продет, — вспомнил Атрыганьев. — Прямо скажем — нехорошо. Кто это придумал?..»

Борис Николаевич, как первый кадет в Уренской губернии, воодушевился. Партия всегда так начинается: кто-то должен быть первым, тогда не будет и последнего. Не хватало лишь союзников и единомышленников!

— Серость наша, — мрачно говорил Атрыганьев, озираясь… Кандидаты, намеченные Атрыганьевым к общественной деятельности, отмалчивались.. Сколько пороху извел, чтобы привлечь в партию Огурцова! Долго тот слушал изложение программы, а потом сказал:

— Борис Николаевич, так и быть — дайте мне взаймы три рубля, и даю вам слово благородного человека: никто и никогда не узнает, о чем вы мне тут сейчас говорили!..

Недавно произошло в городе событие: гласным городской думы был избран Иконников-младший, заместивший своего отца, и встреча с ним Атрыганьева сулила богатые возможности. Слов нет, Геннадий Лукич — клад для партии кадетов.

— Геннадий Лукич, — так и начал Атрыганьев, — вы клад для партии кадетов… Расскажите, что вы думаете?

— Не терплю вопросов фискального характера. И зачем вам знать, что я думаю?.. Вы же — не капитан Дремлюга!

— Ну, а все-таки, — не унывал предводитель. — Россия трещит, и надо спасать ее… Вы спасать собираетесь?

— Спаслась она от татар, спасется и от революции. А что это вы, Борис Николаевич? Спасать — не спасать? Думать — не думать?

— Видите ли, — начал Атрыганьев снова, — недавно обнаружились великие сдвиги. Выпала нам одна карта — козырная…

— О картах еще не забыли? Так-так, — засмеялся Иконников.

— Я имею в виду только манифест от семнадцатого октября…

— Неплохая карта!

— И я… Короче говоря, дорогой Геннадий Лукич, вы — сущий клад для партии с многообъемным названием «кадеты»!

— Болтуны, — ответил Иконников, глянув уничтожающе.

— Как вы сказали?

— Пустые бутылки. Только звон, а толку никакого…

— Ну-у-у! Разве так можно?

Иконников вскочил с кресла, показывая всем своим видом, что время — деньги. Даже дороже денег!

— Да будет вам известно, любезный Борис Николаевич, что наша партия, если вы, кадеты, будете себя хорошо вести, согласна пристегнуть вас. А коренник — верьте! — надежен.