Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Старый уклад с мрачным колодцем сравню, сухим и бездонным,

в нём мы — угнетённый народ, а женщин бесправней нет.

Новое общество с солнцем сравню, благодатным, дарящим,

несёт для всего народа, для женщин свободы свет.

На уроке Цзи Цюнчжи я превзошёл всех прекрасной памятью и музыкальным дарованием. Но не успел я допеть «Песнь освобождению женщины» до слов «женщин бесправней нет», как раздался голос матушки. Она стояла под окном с завёрнутой в белое полотенце бутылочкой козьего молока и раз за разом негромко звала:

— Цзиньтун, иди молоко пить! Цзиньтун, молоко!

Матушкин зов и запах молока мешали сосредоточиться, но спеть к концу урока все слова и сделать это чётко и правильно смог лишь я один и единственный из сорока учеников Цзи Цюнчжи удостоился её щедрой похвалы. Она спросила, как меня зовут, попросила ещё раз встать и спеть. Как только она объявила, что урок окончен, в окне тут же появилась матушка со своей бутылочкой. Я не знал, как быть, а матушка сказала:

— Пей быстрее, сынок! Какой ты молодец, мама так рада за тебя!

В классе раздался приглушённый смех.

— Бери, деточка, что тут такого? — удивилась она.

Обдав нас свежестью зубного порошка, подошла Цзи Цюнчжи. Она совсем неофициально оперлась на указку и приветливо обратилась к стоявшей под окном матушке:

— А, это вы, почтенная тётушка! Впредь во время урока, пожалуйста, не мешайте.

От звука её голоса матушка замерла, а потом почтительно затарахтела, напряжённо вглядываясь в полумрак класса:

— Он у меня единственный сын, учительница, а хвороба эта сызмальства, ничего есть не может. Маленьким на одном моем молоке держался, теперь вот козьим спасается. В полдень надоила мало, так не наелся, боюсь, до вечера не дотянет…

Цзи Цюнчжи улыбнулась мне:

— Бери давай, а то мать держит и держит. — Я взял бутылочку, щёки горели. — Но это не дело, — обратилась Цзи Цюнчжи к матушке. — Надо заставлять его есть всё. А вырастет, пойдёт в школу средней ступени, в университет, так и будет, что ли, козу за собой таскать? — Она, наверное, представила, как высоченный ученик входит в класс, волоча за собой козу, потому что рассмеялась — беззлобно и открыто. — Сколько же ему лет? — воскликнула она.

— Тринадцать, в год Кролика родился, — сказала матушка. — Я тоже ужасно переживаю, но воротит его от всего. Да ещё живот болит так, что аж пот прошибает, даже страшно становится…

— Ну хватит, мама! — недовольно вмешался я. — Не рассказывай! Не буду пить! — И сунул бутылочку обратно в окно.

— Не надо так, Шангуань, — потрепала меня по уху Цзи Цюнчжи. — От этой твоей привычки избавляться надо. Пей лучше. — Обернувшись, я взглянул в её посверкивающие в полумраке глаза и преисполнился великого стыда. — Запомните все: не следует смеяться над слабостями других, — добавила она и вышла из класса.

Отвернувшись к стене, я в два счёта опорожнил бутылочку и вернул её матушке:

— Мама, больше не приходи.

На перемене бузотёры У Юньюй и Дин Цзиньгоу сидели на своих скамейках тише воды ниже травы. Толстяк Фан Шучжай забрался на парту, снял пояс и затянул на балке, изображая, что вешается, и визгливым вдовьим голосом запричитал:

— Эр Гоу, Эр Гоу, как ты жесток! На запад ушёл, разведя рукава, — как ты мог! Оставил рабу свою, бросил свой дом, все ночи ей мёрзнуть на ложе пустом. Всё сердце червём источила мне грусть, уж лучше к Источнику[134]тоже вернусь…

Он всё причитал и причитал, и в конце концов на его пухлых поросячьих щёчках на самом деле появились полоски слёз, а в рот полились сопли в два ручья.

— Нет мне жизни, — взвыл он, встав на цыпочки и просунув голову в петлю. — Нет мне жизни! — снова возопил он, взявшись обеими руками за петлю и подпрыгнув; потом подпрыгнул ещё раз с криком «Пожил довольно!». По классу прокатился какой-то странный смешок. У Юньюй, который весь ещё кипел от пережитого унижения, опёрся двумя руками и, как жеребец, лягнул ногами парту, на которой стоял Фан Шучжай. Парта опрокинулась, и тело толстяка вдруг повисло в воздухе. Он пронзительно заверещал, вцепившись руками в петлю и отчаянно болтая короткими толстыми ножками. Движения становились всё медленнее, лицо побагровело, на губах выступила пена, и он замычал в предсмертных судорогах.

— Повесился! — Несколько учеников помладше с криком в ужасе выскочили из класса. — Повесился! Фан Шучжай повесился!

Обмякшие руки Фан Шучжая уже бессильно повисли, ноги больше не дёргались, пухлое тело вдруг вытянулось, и из штанов змеёй выскользнули звучно испущенные ветры. Ученики растерянно метались по двору. Из учительской выскочила Цзи Цюнчжи, а с ней несколько мужчин, имён которых я не знал, как и не знал, что они преподают. «Кто повесился? Кто?» — громко спрашивали они на бегу, спотыкаясь о ещё не убранный строительный мусор. Перед ними неслась толпа возбуждённых и перепуганных школьников. Цзи Цюнчжи двигалась большими прыжками, как лань, и вскоре уже стояла в классе.

— Где он? — Она растерянно шарила вокруг глазами, мало что видя из-за резкого перехода от яркого солнечного света к полумраку класса. Грузное тело Фан Шучжая лежало на полу, как туша зарезанного поросёнка. Чёрный полотняный пояс, из которого он смастерил петлю, скрутился и лопнул.

Опустившись перед ним на корточки, Цзи Цюнчжи схватила его за руку и перевернула лицом вверх. Я видел, как она нахмурилась, выпятила губы и зажала нос. Вонь от Фан Шучжая шла неимоверная. Она тронула его пальцем за нос, потом со свирепым выражением ткнула ногтем в желобок под носом. Фан Шучжай поднял руку и попытался отвести её палец. Она хмуро встала и пихнула его ногой:

— Поднимайся!

— Кто опрокинул парту?! — Она стояла у кафедры, кипя от негодования.

— Я не видел. И я не видел. Я тоже не видел, — послышались голоса.

— Ну и кто же тогда видел? Или кто сделал это? Может, хоть раз смелости наберётесь?!

Все сидели, понурив головы. В мёртвой тишине раздавались лишь всхлипывания Фан Шучжая.

— Чтоб я тебя не слышала! — хлопнула она ладонью по столу. — Коль решил помереть, так это пара пустяков. Погоди вот, научу тебя кое-каким способам. Не верю, что никто не видел, как опрокинули парту. Шангуань Цзиньтун, ты мальчик честный, может, ты скажешь? — Я уставился в пол. — Подними голову и смотри мне в лицо, — скомандовала она. — Знаю, тебе страшно, но я за тебя заступлюсь, не бойся.

Я поднял голову, глянул в красивые глаза истинной революционерки, в памяти всплыл свежий запах зубного порошка, и меня тут же будто прохватило порывом промозглого осеннего ветра.

— Я верю, у тебя достанет смелости не покрывать плохих людей и их чёрные дела, — громко произнесла она. — Это необходимое качество для всех детей нового Китая.