Хищное утро - Юля Тихая

баюкающий покой, как будто он не сидел теперь здесь и не готовился к страшному ритуалу, но рассказывал своим детям о полузабытом прошлом. — Была Ночь, но никто не называл её Ночью, потому что дня тогда не было. Мы стали говорить о Ночи лишь тогда, когда наш мир столкнулся с каким-то другим, и вместе со слепящим солнцем, белым цветом и смертью в него пришли звери…

Тогда на новой земле появился Лес, а его противные травы расползлись повсюду вокруг. Лес был чудесен и полон своих загадок; Лес шептал сотней голосов о грядущем счастье, о праве знать свою судьбу и о свободе от воли крови. И те, кого мы знаем сейчас, как двоедушников, отринули капли Тьмы в своих венах ради того, чтобы коснуться призрачной шерсти иномирных зверей.

Потом была война — долгая и безжалостная. Ночь отступала, Тьма плакала, а пролитая синяя кровь собралась в непроглядное молчаливое море, и пенистые волны его звенели от неизбывного горя.

И, может быть, кто-то другой звал бы богов. Но кто есть боги, если не мы? И кому дорого наше будущее, если не нам? Мы бессмертны, пока продолжается кровь.

Шестнадцать юных колдуний сошли в скалу, и каждая стала источником и матерью для реки, а их земли откололись и научились быть островами. Они были достойнейшие из достойнейших, и теперь они живут в чёрной воде и в тебе, Пенелопа. Страстноисточная Ликаста Бишиг могла бы прожить обычную жизнь, но она выбрала не своё и не суетное; она выбрала кровь, она выбрала Род.

Она выбрала тебя, моя маленькая Пенелопа. И Ливи тоже, но, видишь, Ливи уже большая и не хочет нас слушать.

Ликаста Бишиг выбрала будущее.

Мы знаем их по именам, мы помним их поступок, мы рассказываем о них детям, и, умывая руки в колдовской воде, мы склоняем голову перед их памятью.

— Полагаете, Пенелопа, у них получилось сразу? — горько сказал Хавье, вырвав меня вдруг из мягкости знакомых с детства слов. — Полагаете, их было шестнадцать?

Я нахмурилась, а глаза Хавье вдруг полыхнули гневом:

— Лусия Маркелава принесла себя в жертву, но Кодекс сохранил лишь память о Раа Мкубва. Мы вскрыли гробницу на острове и нашли в ней останки четырёх девушек, и никто не знает, кто были ещё две. Ваши книги помнят Ликасту Бишиг, Рику Се и Элишку Дворжак, но сколько их было на самом деле?

— Элишку Дворжак?..

— Вы даже не слышали о ней, не так ли?..

— Не беспокойтесь, Пенелопа, — вдруг сказал Мадс, отвратительно улыбаясь. — Мы позаботимся о том, чтобы сохранить имена каждой из вас.

Всё это было абсурдом, безумием.

И вместе с тем, я как-то сразу поверила им — и поняла.

Крысиный Король был чистым, абсолютным злом вроде того, что в детских сказках рисуют чёрным и называют уродливым. Но здесь не было Крысиного Короля. Здесь были люди, и в них, как во мне, говорила колдовская кровь.

Трансмутация — это вопрос цены. Нас учили, что она опасна, что в ней нет привычных законов, что её нельзя объяснить и нельзя предсказать; в ней, говорят, чистейшая сила; и нет — так подсказал нам новый век гуманизма — ничего такого, ради чего стоило бы приносить в жертву человека.

Всё это было привычное. Затверженное наизусть, а оттого — истинное.

И долгие годы я не умела сомневаться. Всё было предельно ясным и простым, пока я не вышла замуж за чернокнижника.

Они ничем не отличались от меня: Мигель Маркелава, задушивший собственного сына, Харита Лагбе, закрывшая глаза на исчезновения и не желающая расследовать толком убийства, и Ликаста Бишиг, которая — так писали в хрониках, — просила любимого её не оплакивать. Все они были людьми; все они выбрали голос, который станут слушать; все они что-то решили и создали свою правду.

Теперь правда была в том, что колдовские острова умирали, и наш народ заканчивался вместе с ними.

Колдуны любят вспоминать, как хорошо было раньше, и какой зелёной была трава, хотя благословенные времена закончились давным-давно, ещё до прихода Леса. Колдуны любят пускать пыль в глаза, заворачивать красивые слова в хитрые конструкции и проходить ровно по той грани лжи, за которую Кодекс ещё не велит вырвать язык. Я рассказывала на заседании о проекте высокотехнологичного дебаркадера всего за несколько недель до того, как ржавая посудина снесла собой портовую башню и сорвалась в море.

Мы жили плохо, и с каждым годом всё хуже. Наши земли вмерзали в толстую корку льда, наши почвы размывало и истончило, а изменившиеся течения увели от берегов рыбу. Мы были чужими и остались чужими; и кто-то другой, может быть, стал бы молиться своим богам, но для нас в этом мире не было ни богов, ни чудес.

Мы были друг у друга. Всё, что у нас есть, — это мы сами, наша честь и звенящая силой кровь. Никто не подарит нам будущего; мы возьмём его сами.

Нам нужны изменения. Большие, настоящие. И чья-то жизнь закончится для того, чтобы жизни всех остальных — продолжались.

— Я стану рекой? — спросила я хрипло, толком ничего к тем словам не почувствовав. — Вы создадите новый остров. Новую землю? Где она будет? Как?

— Бескультурье, — презрительно фыркнул Мадс. — В границах, задуманных Амрисом Нгье, разумеется!

А Хавье снова развёл руками, будто извиняясь, и спросил у меня мягко:

— Что вы знаете об Амрисе Нгье, Пенелопа?

lxxx

— Немногое, — сказала я, тщётно пытаясь сбросить с себя оцепенение.

Я готовилась сражаться с врагом, но они не были врагами.

Металлическое перо резало руку. Я с усилием разжала пальцы и всё-таки взяла чай.

— Он говорил о единстве, — наконец, выдавила я.

Хроники мало что сохранили о жизни Амриса Нгье. Он не оставил потомков, и его достойный Род — о котором никто не знал ни до, ни после самого Амриса, — закончился вместе с ним; не имея власти продолжиться в потомках, Амрис продолжился в своих учениках.

Их было немного — тех, кто рискнул покинуть острова в те старые страшные времена. Они впитали в себя его идеи о новом мире, читали его гримуары и продолжили его дело.

Амрис Нгье страстно верил, что сознание