Метеоры - Мишель Турнье

………………………

Десять минут. Вечность. Пятьдесят метров. Переход через пустыню. Проход имеет форму воронки. Первые двадцать метров можно преодолеть, не сгибаясь, если ты не очень высок. Дальше потолок неумолимо становится ниже, а почва все более скользкой.

Поль решительно идет вперед. Он — один из последних. За ним — фрау Краус. Будет ли в его силах помочь ей в случае нужды? Скоро Руппинерштрассе, французский сектор, и, без сомнения, Урс Краус воссоединится с матерью. Что касается Жана… Верит ли Поль, что обретет его в конце своего великого странствия? Но он уже не может представить его реально, как человека из мяса и костей, которого при радостной встрече награждают, хохоча, хлопком по спине. Приветствия при встрече возможны. Но не в такой простецкой форме. А в какой же форме? Он не может этого сказать, но он не сомневается, что каждый этап путешествия — от венецианских зеркал до землемеров прерий — внесет свой вклад в формулу обновленного союза близнецов. Незаметно для него самого за время путешествия вокруг света, смысл вояжа изменился. Он не может не признаться в этом теперь. Сначала речь шла о простом преследовании, которое могло бы произойти и у четы непарных, если бы не некоторые черты, типичные для близнецов, вроде «огонька узнавания». Но все яснее становится, что тривиальная цель его предприятия — настигнуть брата и вернуть его домой — была только маской, но она истончается, становится прозрачной, крошится. Поначалу принятое Полем обязательство как можно точнее следовать по маршруту Жана — он отказывался от преимуществ более коротких путей — могло быть понятым как принятие своего подчиненного положения, так бывает между преследователем и преследуемым. Но в действительности оно подчеркивало возрастающую автономность Поля, ведь он заботился о том, чтобы воспользоваться всем, что предоставлял каждый этап, а вовсе не о том, чтобы как можно скорее воссоединиться с Жаном, выбирая более короткие пути. Впоследствии во время пересечения американского континента две траектории впервые сблизились, и парадоксальным образом, в красном поезде, Жан настиг Поля. И вот сейчас это кротовье продвижение в берлинской подпочве представляло особое одинокое испытание, с которым Жан никак не был связан. Нет сомнения, что Поль перешагнул важную черту и скоро претерпит радикальную метаморфозу. Новая жизнь, другая жизнь, а может быть, просто смерть? Он утопает в грязи по лодыжки, к тому же проход вынуждает его идти согнувшись. Сужение происходит так быстро, что нужно опасаться, что под действием дождя туннель может обрушиться быстрее, чем выходило по их расчетам.

Он спотыкается о балки и автомобильные домкраты, наполовину ушедшие в почву. Случайные подпорки, установленные проводниками осели, следует опасаться худшего. Повернуть назад? Это, наверно, было бы мудрым решением, так как в точке, до которой он дошел, обвал может отрезать ему дорогу назад. Сейчас он уже ползет на четвереньках, с трудом преодолевая баррикады из дерева и стали, образованные упавшими подпорками. Отсюда уже можно только ползти, и путь назад уже отрезан. Пятьдесят метров, десять минут… проводник не солгал, это долго, очень долго. Его каска утыкается в балку. Удар не очень силен, но шахтерский фонарик разбился. Поль вынимает из кармана запасной. После нескольких попыток он зажимает его зубами.

Верная смерть. Он видит, что в конце прохода образовалась пробка из красной глины, которая медленно движется к нему. Он с энергией отчаяния обшаривает землю вокруг в поисках домкрата, бруса, обломка балки. Скорей, подпереть, помешать красной массе похоронить его. Он упирается, подбирая обломки нелепого и разнообразного инвентаря, когда мягкая и мокрая челюсть смыкается медленно на его распятом теле, и он чувствует, как все, что в ней есть тяжелого, переламывает ему кости, как стальные зубы.

Поль

Была беспросветная ночь. Потом молнии страдания, ракеты, гроздья, эгретки, букеты, солнца страдания стали вспыхивать в черной ночи. Потом я стал колдуньей и котлом.

Котел — мое тело, колдунья — душа. Тело — в кипятке, а душа, склонившись, наблюдает за лихорадочным водоворотом черной похлебки, страстно следит за этим феноменом. Кажется, для нее наступил момент, когда музыка, визиты, чтение станут возможны. Но душа отвергает эти жалкие развлечения. У нее есть другое занятие. Она не хочет ни на секунду отвернуться от зрелища болезни. Лихорадка тела поглощает душу, мешает ей скучать, мечтать, убежать. Вот фантазии выздоравливающего. Кажется, что тело возвышено лихорадкой, пронизано лихорадкой, как некоей разновидностью духа. Оно приближается к душе, а та отяжелена и как бы материализована страданием. И вот они смотрят друг другу в лицо — тело и душа, восхищенные странной родственностью, открытой друг в друге.

(Это, возможно, похоже на животную жизнь. Животное никогда не чувствует скуки. Потребность заполнять пустые часы какой-то выдуманной деятельностью, потребность развеяться, отвлечься — симптом обдуманного развода между душой и телом. Особенность человека — разделение души и тела, они соединяются в болезни.)

………………………

Но на этот раз пора отступить. Колдунья отрывается от котла и приподымает голову. Но только на мгновение — огненное варево теперь угрожает поглотить ее. Оно краснеет, вздымается. Это — зияющая глотка, с острыми клыками акулы. Нет, я узнаю ее, это — живая стена подземного хода в Берлине надвигается на меня. Паника! Я изгибаюсь, борясь с болью и с этой вязкой и красной массой, а она все ближе. Пока у меня будут силы, чтобы ее удерживать, я выживу, но силы тают. Паника! Теперь я — только крик. Только — боль…

— Введите ему 10 кубиков однопроцентного новокаина артериально. Но не больше чем четыре укола в сутки.

Кто я? Где я? Маленькая фея новокаина, прекратив боль, отняла у меня все признаки личности, всякое понятие о пространстве и времени. Сейчас я — «абсолютное я», вневременное, вне всяких обстоятельств. Я есть, это все. Умер ли я? Если душа пережила тело, не под этой ли формой, упрощенной до крайности, она и живет? Я думаю, я вижу, я слышу. Нужно бы сказать: он думает, он видит, он слышит, как говорят — идет дождь или светит солнце.

— Это не брусы, балки и домкраты, за которые он хватался в состоянии начинающейся асфиксии. Страшнее всего — обломки чугуна и стали, которые обвал тащил с глиной… Они как ножи, ножницы, пилы! И как следствие, угроза гангрены в раздавленных руке и ноге. Ампутация была неизбежной.

О ком это он? Конечно, вся правая сторона тяжело и недвижно покоится на бесцветных влажных простынях. Но я вижу, ощущаю и могу вытянуть левую ногу и руку.

Я вытягиваюсь. Моя кровать всего лишь центр, чистый геометрический центр чувствительной сферы, размер которой изменчив. Я — в пузыре, более или менее раздутом. Я и есть этот пузырь. Иногда его вялая, сдувшаяся поверхность прилипает к моему телу, совпадает с моей кожей. Иногда он растет, окружает кровать, заполняет всю комнату. Тогда всякое вторжение в мою комнату отзывается во мне болью. Вчера, когда Мелина вошла, толкая перед собой передвижной столик, пузырь заполнял все пространство. Мелина брутально вторглась со своим мотором на колесиках, а я, я молча вопил, дело было не в том, что она — глухая, отныне наступило такое блаженное время, что ни она, ни врач, ни кто-либо другой не слышал ни криков моих, ни слов.