Повторение пройденного. Повести о женщинах - Сергей Алексеевич Баруздин

садятся на ель, опускают длинные клювы к шишкам — никак достать не могут. Приходится цепляться прямо за шишки — так клевать удобнее. Ветки качаются, осыпая снег, но это ничего. Когда нет сорок, клесты и синицы, чечетки и ореховки резвятся на елях, а иногда и пуночки — северные воробьи — поднимаются на еловые вершинки и тоже ударяют клювами по шишкам.

Война не война, как и прежде прилетают пуночки вместе с другими северными птицами зимовать в подмосковные леса. Здесь погода помягче и корма больше. Вот и летят они каждый год по знакомым маршрутам так же, как наши подмосковные птицы, перебирающиеся на зиму в более теплые края. Каждому свое: одним и здесь, под Москвой, тепло, а другим — холодно.

Обычным воробьям зима нипочем. Они не взлетают на ели, а прыгают по снегу или болтаются на ветках кустарника и небольших деревьев. И снегири, разжиревшие, довольные, ходят внизу, куда нет-нет да и падают шишки и семена. Походят-походят по снегу и на невысокий кустарник вспорхнут. Там посидят, покачаются, отдохнут вроде и опять вниз — на снег, вслед за упавшей еловой шишкой. А может, и не за ней. Под елями мало снега, даже трава прошлогодняя торчит, и там, видно, корма хватает.

Наверно, когда-то здесь были настоящие леса, а теперь остались только эти ели, да вдали березовая роща с редкими зеленоватого цвета стволами осин, да еще справа у оврага ивы.

Тася в последний раз вышла на прогулку. Завтра ее выписывают из госпиталя. Она уже почти поправилась. Отошла и от тяжкой контузии, полученной при переходе линии фронта, и от всяких болячек, которые нашли уже тут, в госпитале. Отошла и вновь может жить, радоваться, быть там, где была…

Радоваться? Если б не эта врачиха, можно было бы радоваться. А эта сказала вчера, как отрубила: «На выписку, но никакой речи о службе в армии быть не может! Вот так! Все!»

Отвратная баба! Даже не баба, а мужик в юбке. Страшно гордится, что на ней форма, даже халат не застегивает, показывает всем: вот, мол, я какая! А дали орден, совсем…

За месяцы госпитальной жизни Тася возненавидела ее. Уж лучше любой хам мужик, чем такая женщина! Мужчине многое можно простить, но никогда не простить этого женщине.

Медсестры и санитарки говорили Тасе:

— Не обращай на нее внимания! Это она только с нами, с бабами, так. А в мужских палатах, посмотри, как перед всеми заискивает. Красуется и заискивает! Заискивает и красуется! Знаешь, ее и начальник госпиталя терпеть не может. В прошлом году отправить хотел на фронт, да она какие-то справки принесла, отбоярилась…

Тася ходила среди деревьев по двору госпиталя, вспоминала все эти разговоры и думала: «Дотянуть бы до завтра, до утра, а там…»

Стволы елей покрыты инеем. И хвоя в снегу, в инее, когда подойдешь ближе, тронешь рукой ветку — видно. Сейчас темнеет все позже и позже, а когда ее привезли сюда, около пяти уже было совсем темно. Окна в палате занавешивали рано, выходить на прогулки ей не разрешали, и она только днем видела через окно вершины елей с шишками. И то, когда не было мороза и стекла оттаивали.

Но, видно, человеку всегда всего мало. Лежала в палате, мечтала: «Хотя бы гулять разрешили! Размялась бы, воздухом надышалась!»

Сейчас хочется скорей в Москву. Отсюда Москвы не видно, хотя она рядом, совсем рядом…

Наутро она получила бумаги, вещи и сухой паек. В бумагах указывались статьи и пункты, по которым она освобождена от воинской повинности, и говорилось о направлении ее в распоряжение райвоенкомата. В военкомат она пойдет, обязательно пойдет и добьется своего. Больше ей идти некуда…

Тетя Маша умерла после налета от немецкого осколка еще в прошлом году. Она долго и много ей писала и наконец получила ответ — от соседки… Идти в квартиру, где ее нет, не хотелось, Свои и все же чужие люди! О чем с ними говорить? Мать Коли в доме напротив. Но ведь она не знает о Тасе. Видно, не знает, раз Коля…

О Коле ей не хотелось думать. Подумала, опять подумала о Москве. Ведь она, по существу, не была там с сорок первого. То, что было после Минска, не в счет. Машина с аэродрома — на улицу Дзержинского, а потом — санитарная, сюда в госпиталь. Москва только мелькала в ее глазах, только мелькала.

Она шла по Минскому шоссе. Утренний, чуть морозный туман висел над дорогой и над Москвой, которая чувствовалась, не виделась, а именно чувствовалась впереди. По шоссе шли и шли воинские колонны. Танки шли, машины, артиллерия, конные части и санные обозы. Шли и шли туда — на фронт.

Все шли туда, и только Тася одна, кажется, шла в обратную сторону. Справа и слева заснеженные поля и редкие деревья. Дальше, ближе к Поклонной горе — чаще, а потом уже целый лесок, чуть в низине, и там отдельная дорога. Тася невольно подтянулась и даже шинель и шапку поправила: кто не знал, что эта дорога вела к Сталину…

Дальше она шла как бы к себе домой. К дому у Дорогомиловского рынка, к дому, которого теперь не было, потому что не было тети Маши. К детству, которое прошло. К первой любви… Улицы, погрязшие в снегу, вяло гудели воинскими частями и редкими машинами. Окна нехотя освобождались от ночных маскировочных штор, открывая кресты, кресты, кресты. Белые кресты на каждом окне. Одинокие люди появлялись на улице, занимая очереди у булочных и продовольственных магазинов. Витрины были прикрыты мешками с песком. Вдоль степ стояли ящики с песком. На стенах мелькали надписи и стрелки: «В убежище».

Странно, что она не была здесь так долго, а жизнь без нее шла, и вот сейчас идет, и она, Тася, в общем-то посторонний человек здесь, которому даже некуда приткнуться, кроме райвоенкомата.

Да, она пойдет сейчас в райвоенкомат и не уйдет оттуда, пока не получит назначение. А если там откажут, сядет на троллейбус или на метро у Киевского вокзала и поедет на «Дзержинскую»: там, в конце концов, есть люди, которые поймут ее…

Чем ближе она подходила к Киевскому вокзалу, тем чаще появлялась мысль: «А не свернуть ли направо? Хоть на минуту? Направо и налево? Просто пройтись по улице, посмотреть на дом, а потом уже…»

И она не выдержала: проклиная самое себя, свернула направо, потом налево и пошла к Дорогомиловскому рынку. Почему-то она ускорила шаг, будто дома ждали