Из воспоминаний - Павел Владимирович Засодимский

мне со своим горем, и было составлено прошение на имя покойного государя Александра III. Возвратившись осенью в Петербург, я имел возможность похлопотать о том, чтобы прошение этих женщин поскорее дошло по назначению. Осужденные кидашенцы, уже находившиеся в ту пору в арестантских ротах в Ярославле, были освобождены по Высочайшему повелению, и притом из Петербурга телеграммой было дано знать уфимскому губернатору, чтобы он немедленно же известил родственников осужденных о том, что те уже освобождены и возвращаются домой… Своим добрым расположением ко мне кидашенцы сторицей вознаградили меня за мой ничтожный, малый труд.

Из Кидаша я писал Н. К. Михайловскому, жившему в то время у одного из своих знакомых в Клинском уезде, спрашивал, какие шаги предпринимает он для возвращения в Петербург, и просил его совета.

«Дорогой П. В., - писал он мне из Клина от 15 июля, — я еще 11 июня написал письмо директору департамента полиции, но по сей день не имею никакого ответа. Сверх того, я написал одной даме, прося ее справиться о результате, но вследствие разных случайностей, ничего тоже до сих пор не добился. Судя по некоторым сведениям, очень, впрочем, неясным и неполным, я сделал ошибочный шаг, но может быть это и не так. Как только что-нибудь выяснится, немедленно извещу вас. А писал я Дурново приблизительно следующее: выслан — де я, вероятно, по недоразумению, что могу доказать каким угодно количеством свидетелей; а между тем высылка отразилась на мне тяжело в виду детей, которых я должен был бросить на произвол судьбы и вновь должен буду оставить одних с началом гимназического курса; „не смею называть несправедливостью то, что есть, вероятно, лишь тяжкое для меня недоразумение, но смею думать, что снятие с меня запрещения будет делом справедливости, просьбой о которой и решаюсь беспокоить ваше превосходительство“. Выписываю эту фразу подлинными словами, потому что в ней, полагаю, заключается „прошение“.

Я сделал на днях еще одну попытку добиться толку, то есть узнать о результате письма к Дурново. И, повторяю, извещу вас. Очень жалею, что теперь могу сообщить так мало, даже, собственно говоря, ровно ничего не сообщить такого, что могло бы послужить для вас руководством. Ваше дело не такое спешное, как мое (потому что у меня-то дело не во мне, а в детях), а потому советовал бы подождать — посмотреть, чем кончится мой анкет.

Крепко жму вашу руку. Привет А. Н.

Ваш Ник. Михайловский».

Давыдовой детский журнал разрешили[30].

И я решился ждать, но ждать мне пришлось очень недолго. Дня через три после того я опять получил письмо от Михайловского.

«Дорогой П. В., - писал он, — вместо какого бы то ни было ответа из Петербурга, я сейчас получил приказание убираться из Московской губ. Еду назад в Любань. Уведомляю вас об этом только для сообщения своего нового адреса. Крепко жму вашу руку. Поклон А. Н.

Ник. Михайловский».

Письмо без даты, — написано, по-видимому, второпях.

В Кидаше я получил от Ник. Конст. еще одно письмо из Любани от 1 августа.

«Дорогой П. В., мои опасения оказались справедливы: к директору департамента обращаться не следовало, и вам не следует повторять мою ошибку. Я должен был написать министру и теперь не знаю, что из этого воспоследует. Вам, мне кажется, надо обратиться к градоначальнику. Подчеркиваю мне кажется, потому что не уверен в основательности своих сообщений. Дело в том, что градоначальник прямо отказал мне в каких бы то ни было объяснениях, а потому мне обращаться к нему было бы и назойливо и унизительно. Вы — другое дело. С вами он говорил, и потому естественный путь ваш — к нему. Но, конечно, можно и к министру[31]. Рассудите уж сами, советовать боюсь. Жму вашу руку и прошу передать мой привет А. Н.»

На обороте:

«Случайно письмо завалялось, и я теперь, получив ваше, распечатываю свое, чтобы приписать.

Кривенко говорит, что в С. В. ваша вещь отложена до начала будущего года, потому что в редакции имеется несколько больших повестей, уже оплаченных, но что вы можете требовать гонорара авансом[32]. Гольцев в Москве, и если вы не получаете ответа, то это обыкновенная московская манера. Я с „Русской Мыслью“ разошелся. Очень и очень это некстати по моим теперешним делам, но они в такой степени бесцеремонны со статьями, что совершенно непереносно.

Ваш Ник. Михайловский».

Вскоре после того Н. К. разрешено было возвратиться в Петербург. А мне еще более года после того пришлось скитаться по Руси…

IV. Странствования

В конце августа мы уехали из Верхнетроицкого, и из Самары опять на пароходе отправились в Казань. Здесь, в редакции «Волжского Вестника», мне дали несколько образчиков того хлеба, каким питалось население голодающих местностей, и рассказали об ужасном положении в ту пору Поволжья. Да я и сам уже достаточно насмотрелся на все ужасы голода.

Из Казани через Нижний мы проехали в Москву, где я расстался с женой. Она направилась в Петербург, а я — в Вологду.

Сентябрь я прожил на Горке, в усадьбе моей тетки, Е. П. Даниловой. Здесь я задумал сделать сбор для голодающих, и по этому поводу переговорил со священником: решили, что всего удобнее обратиться к народу в церкви. Так и сделали.

8 сентября перед концом обедни сторож, по