Падай, ты убит! - Виктор Пронин

— Потому что не было пуль. Я еще вечером выковырял их из патронов. На всякий случай. Сюда как-то лось забрел, вдруг еще забредет... А вечером косуля приходила к колодцу напиться... Слабонервный гость возьмет и бабахнет с перепугу. От вас ведь чего угодно можно ожидать... Ошеверову я не стал мешать, полагая, что сама видимость стрельбы может оздоровить нравы. Потешились, и ладно. Так что для меня, Селена, это еще одна причина, по которой один советский человек может убить другого советского человека. Оказывается, не только по пьянке они могут ухлопать друг друга, что-то в нас осталось от прежних презренных времен, не все выжженно.

— Выходит, Игореша уделался от холостого выстрела? — захохотал на все Одинцово Ошеверов. — Это прекрасно!

— Что же тебя так обрадовало? — спросил Игореша.

— Будь патроны боевые, ты мог бы считать себя чистым. А поскольку они были холостыми и ты наделал в штаны от одного только звука выстрела... Ну, расскажу, расскажу я своим ребятам! Они по всей стране разнесут эту весть. Над тобой, Игореша, все пятнадцать союзных республик смеяться будут. Ты станешь анекдотом. Однажды тебе же расскажут, и ты, Игореша, будешь переспрашивать, хохотать и вытирать слезы платочком. У этой истории к тому времени появится уйма новых подробностей, весь советский народ примет участие в ее создании, и каждый обогатит этот анекдот своими бедами, у каждого найдется, что добавить к сказке о разоблаченном и до смерти перепуганном стукаче. Поначалу ты можешь и не узнать себя, но потом сообразишь — про тебя народ байки слагает, над тобой смеется и тебя ненавидит. А ведь повернись колесо истории чуть быстрее, медленнее, чуть в другую сторону, и таких, как ты, на столбах будут вешать. И эта вероятность еще не исчезла. Если при мне соберутся люди, чтобы вздернуть тебя...

— Не вступишься? — спросила Селена.

— Зачем мешать людям заниматься полезной работой? Им и так всю жизнь мешали, не позволяли делать ничего разумного, доброго, вечного. Пусть хоть Ююкина повесят, история им будет благодарна.

Оставив Игорешу, Ошеверов поднялся на террасу и остановился, залитый лучами утреннего солнца. Он стоял, все еще перемазанный глиной, и знал, знал, негодник, что самим своим видом оскорбляет Игорешины чувства. Когда на его большое нежное тело, в то самое место, где спина неуловимо переходит в ягодицу, сел комарик, Ошеверов, не раздумывая, с силой хлопнул по нему, и на теле тут же отпечаталась короткопалая ладонь. Он прошелся по террасе, оставляя мокрые следы, постоял на крыльце, возвышаясь над лежащим у собачьей будки Игорешей. И вдруг увидел, что тот плачет. Да, из-под прикрытых век выкатывались и стекали по щекам прерывистые струйки Игорешиных слез. Склонившись, Селена душистым платочком вытерла ему лицо. По запаху поняв, что это именно она жалеет его, Игореша, вытянув губы, поцеловал руку жены.

Ошеверов ошарашенно посмотрел на Шихина, оглянулся на усталых после бессонной ночи друзей, только сейчас осознав Игорешино потрясение, когда после неосторожного выстрела тот увидел рухнувшего в высокую траву противника. И потом, когда он стоял, прижавшись спиной к ребристому стволу дуба, и знал, что там, в тумане на него наводится ружье, и ни единого листочка не стоит между срезом ствола и им, Игорешей, ничто не помешает пуле преодолеть это небольшое расстояние. А друзья, с которыми он так искренне говорил о разных душевных привязанностях, стояли в сторонке и молча наблюдали его смерть. О, сколько хотелось ему сделать в эти последние секунды жизни, сколько намерений он вспомнил, сколько желаний, казалось бы, таких простых и доступных, вдруг отшатнулись в космическое пространство. Даже на то чтобы упасть на колени и просить прощения, не было времени, потому что выстрел, кажется, прогремел, и только звук еще не докатился до Игореши, но пуля уже летит, она уже на полпути, громадная, уродливая, самодельная, угластый обрубок свинца, способный свалить кабана, медведя, лося... О, как легко он сомнет и превратит в кровавое месиво слабую грудную клетку, и разорванное сердце будет набито крошкой из его собственных костей. Все мысли Игореши остановились в оцепенении, в холодящем ожидании выстрела. И выстрел грохнул. А может быть, лист упал, ветка хрустнула под восторженной Шаманьей лапой, а может, это был удар собственного сердца. Время шло так медленно, что каждого содрогания сердца приходилось ждать мучительно долго, в тягостном утомлении, в неуверенности, что он, Игореша, проживет еще секунду, еще одну длинную, как жизнь, секунду. А когда выстрел все-таки грянул, Игореша какое-то время не мог понять — убит ли он, жив ли, бьется ли его сердце или это уже старое разлагающееся мясо...

Игореша плакал, вдыхая знакомый запах платочка, хватал губами руку Селены, чтобы еще раз убедиться, что поднимается солнце и красноватые проблески над головой не кровавые предсмертные видения, а радостные шихинские белки, летающие между орешником и рябиной. А судорожные удары, от которых содрогалась под ним земля, это не удары сердца, это в квартале от дома вколачивали двадцатиметровые железобетонные сваи, чтобы построить большой дом, населить его тысячами людей и осчастливить их близким лесом.

Да, уже начиналось наступление на старое Одинцово, то самое наступление, которое в наши дни увенчалось полной и окончательной победой. Постепенно к Игореше вернулись силы, он приподнялся, сел на нижнюю ступеньку крыльца и смотрел, смотрел в сад, не понимая в полной мере, что с ним случилось этой ночью и почему он, в своем светлом перемазанном костюме, с мокрым лицом, сидит один...

Неужели рассвет так растрогал его?

Неужели он, в его-то годы, может умилиться белками, рыжим псом, красными брызгами солнца сквозь свежую после ночной грозы листву?

Гроза? Разве была гроза?

Да и была ли эта ночь?

Знаете, ребята, что произошло? Природа-мать взяла на себя заботу об Игорешином душевном здоровье и начисто лишила его воспоминаний об этой ночи. Будто и не было ее никогда.

А мы, можем ли мы поручиться, что она была, эта ночь? Что были сад и гроза, туманный рассвет и что ошалевшие от ужаса электрички шарахались от Одинцова во все стороны забыв о графиках, расписаниях и предписаниях?

Не знаю, не знаю...

Если спросить у Автора, он не сможет ответить. Все уносится куда-то, все теряет свой смысл и исчезает в черных дырах пространства.

Впрочем, рано расслабляться, рано впадать в прощальную грусть. Соберемся с духом и закончим это повествование с должной твердостью и уверенностью в себе.

* * *

Утром дом быстро опустел.

Пить было нечего, есть тоже. И потом, после перенесенных волнений все казалось мелким и пустым. Гости потеряли интерес друг к другу, скомканно, неловко прощались, некоторые вообще ушли, не привлекая к себе внимания. Слова давались с трудом, получались какими-то вымученными.

Поддерживая друг друга, Ююкины прошли но кирпичной дорожке, протиснулись под куст боярышника и вышли на дорогу. Надобно ж такому случиться — как раз в тот самый момент женщина с застывшим лицом, босая и надменная, гналамимо шихинского дома стадо коз. Ююкины проводили их взглядами и, не сговариваясь, свернули в переулок — так ближе к станции.