Дева в саду - Антония Байетт

Бо́льшую часть его речей Маркус пропускал мимо сознания, не пытаясь понять. Если вдуматься, все это подтверждало его недоверие к словам. Ему являлся вполне безопасный образ: глобус, пересеченный, пронизанный, опутанный нитями, которые скрещивались и расходились на полюсах и по экватору. В словесных языках при желании что угодно можно стянуть в совпадение или сплести в некий смысл. Маркус мог сказать: «Враждебный свет был для меня слишком огромен» – или что-то подобное, но этот язык не очень-то его занимал. Он смотрел из окна лаборатории на маленькое, колко сверкающее белое солнце и думал, что на деле связь между мучащим его светом, этой вот пылающей массой газов и материи, собственными его механизмами восприятия и любым другим разумом – возможно, не столь безупречна, как выходит, если облечь ее в слова, красивые, но, конечно, не передающие всего. Впрочем, он не жаловался: Лукас, по крайней мере, временно отвлекся от гипнагогии, и Маркус стал высыпаться. К тому же, если не вдумываться, словесная алхимия и еще больше – радостное полнокровие друга служили ему утешением и защитой.

Выбрать для эксперимента развалины аббатства Уитби Лукаса подтолкнуло занятное совпадение между тем, что он вычитал у Юнга, и описанием из красного путеводителя. Он склонялся к Уитби отчасти еще и потому, что именно там неграмотному пастуху Кэдмону[286] явился Ангел, и наставляемый им Кэдмон спел на тогдашнем английском «Песнь о Начале Творения». Увлек его и приведенный в путеводителе миф о необычном даре святой Хильды, суровой основательницы аббатства, подкрепленный к тому же цитатой из «Мармиона» Вальтера Скотта:

Они думали, сказал он Маркусу, что аммониты – окаменевшие змеи, не вынесшие Хильдиной святости. Но истина в другом: аммониты – это ранние записи об истинной истории творения, а тайный смысл окаменевшей змеи, ее подлинное отношение к святости мы находим у Юнга, в «Психологии и алхимии». Юнг пишет о Меркурии-драконе. И Лукас с нарастающим волнением прочел Маркусу целую страницу: «Дракон означает мысленный и чувственный опыт алхимика, когда тот работает в мастерской и „теоретизирует“. Дракон – monstrum, символ, объединяющий хтоническое, земное начало змеи и воздушное начало птицы. Это ‹…› вариант Меркурия. Но Меркурий (ртуть) – это крылатый Гермес, явленный в материи, бог откровений, владыка мысли и верховный проводник душ. Жидкий металл, argentum vivum, „живое серебро“, ртуть – чудесная субстанция, которая выражает саму его суть, блесткую, текучую, одушевляющую. Говоря „Меркурий“, алхимик обозначает ртуть, а подразумевает миросозидающий дух, скрытый или заточенный в материи. ‹…› Алхимики не устают повторять, что делание происходит от единого и к единому возвращается, что это круг сродни дракону, кусающему собственный хвост. Поэтому делание часто называют circulare (круговорот) или rota (колесо)… В начале и в конце делания стоит Меркурий: он prima materia, caput corvi, nigredo[288]. Как дракон, он пожирает себя и умирает, как дракон, чтобы восстать камнем. Он – игра цветов cauda pavonis[289] и разделение на четыре стихии. Он изначальный Гермафродит, разделенный в вечном дуализме брата и сестры, воссоединенный в coniunctio[290], чтобы вновь явиться сияющим lumen novum[291] – камнем. Он жидкость и металл, материя и дух, лед и огонь, яд и целебное снадобье. Он – символ, объединяющий все противоположности».

Лукас считал, что в стихах Скотта скрыта мудрость, о которой сам автор и не подозревал. На них – печать мощного, но обращенного во зло символа, оккультного, а может, и доисторического: неспроста перья и змеи соединились именно в аббатстве Уитби. Птица и змея – это законченный круг, дракон, кусающий свой хвост, единение земли и воздуха. К этому ведь и стремятся они с Маркусом: чтобы земля, утратив косность, возвысилась до текучести света… Потом, если как следует напрячь разум, можно добавить огонь и воду, а четверку старых стихий освятить Меркурием металлическим и растительным – «помнишь собачью ртуть?». Если место эксперимента сомнений не вызвало, то суть эксперимента – или обряда, это вопрос терминологии – предстояло еще прояснить.

Был один мальчик, шахматист, который говорил, что отчасти его дар заключен в способности видеть возможные ходы каждой фигуры как подвижные сущности, оставляющие за собой переливчато-светлую нить. Из разноцветных нитей сплетались узоры, и мальчик выбирал ту из них, с которой плетение становилось крепче, а натяжение сильней. Если же он выбирал не самые крепкие, а самые красивые нити, то ход оборачивался ошибкой. Что-то подобное происходило в голове у Маркуса, когда он слушал речи Симмонса с его логическими сальто и бесконечными перекрестными отсылками. Из этих речей рисовалась у Маркуса паутина, красивая по-своему, но очень и очень ненадежная. Впрочем, его это не печалило: узор ведь был, хоть и состоял в основном из пунктиров и вспышек. Не его дело указывать Лукасу на непрочность невидимых нитей. Может быть, у каждого эта внутренняя паутина имеет собственную прочность и натяжение. Может быть, у Лукаса она из тончайших стальных волокон.

Итак, одним жарким и солнечным воскресеньем они отправились в Уитби, бок о бок в спортивной машинке Лукаса. В багажнике было две корзины: одна с припасами для большого пикника, а другая с неизвестным инвентарем, который Лукас укладывал втайне, заворачивая в салфетки, носовые платки и шелковые кашне. Он и сам довольно лихо повязал красно-белый шейный платок, пестревший на фоне белой рубашки с расстегнутым воротом и темно-синего университетского пиджака. На Маркусе была его обычная рубашка и школьный пиджачок, где на нагрудном кармане были золотом вышиты башенка и девиз: «Ad caelum hinc»[292]. Не было в школе латиниста, которому нравилось бы измышление Кроу-основателя, а башенка, призванная символизировать школу как некую твердыню воли, в учительской носила название Вавилонской или Пизанской…