Сад утрат и надежд - Хэрриет Эванс

– Джон! – послышался слабый, тонкий голос.

В нем зашевелилась надежда, и он оглянулся – вдруг это мама? Ведь он хочет ее увидеть больше всего на свете. Но это был отец; он бежал к нему по дороге, чем-то размахивая, сильно хромая. Джону снова бросился в глаза его усталый, нездоровый вид.

Нед остановился и сунул в карманы свои руки, обагренные красным кармином и пятнистые от изумрудной зелени. Вытащил их и сунул в руки сына какой-то деревянный цилиндр. Пот лился по его лицу и капал на одежду.

– Вот, возьми, – сказал он, с трудом переводя дух. – Теперь она уже ничего не стоит. Бери. Прощай, мой милый Джон. Прощай.

Джон вытащил из деревянного футляра свернутую в трубку картину и удивленно заморгал:

– Что это?

– Я вырезал ее, – хрипло ответил отец. – Там ты. И твоя сестра. Вы оба покинули нас. Возьми картину с собой. Это будет память о нашей любви к вам. Запомни нас, запомни. Я очень любил тебя, мой сын. Я люблю тебя. Возьми картину с собой. – Слезы текли по его щекам. – Все ушло, все рухнуло.

Джон взглянул на картину, аккуратно вырезанную из рамы. Свежие срезы еще не успели обмахриться. Он испуганно покачал головой:

– Нет, отец. Я не хочу ее брать.

– Возьми, черт побери. Я не могу держать ее в доме. Не могу – ты сам понимаешь. Ты не можешь к нам вернуться. Но мы любили тебя. Ты иногда гляди на нее и вспоминай нас. – Слезы текли и текли из его глаз, оставляя следы. – Скоро я окажусь на обочине, сынок. Теперь в моде мальчишки, которые рисуют что-нибудь синее, составленное из квадратов… Боже мой, такую чушь. – Он дернул за рубашку. – Через несколько лет мои картины не будут ничего стоить и останутся лишь залогом нашей любви друг к другу. Так что бери ее. – Нед в последний раз посмотрел на картину. – «Прошлое сожжено и кануло в небытие». Я сожгу раму и мой новый холст, чтобы ничего не осталось. Ты всегда любил костры подростком и часто помогал мне – помнишь?

– Н-нет. Отец…

– Да. Ты ходил со мной туда, вниз, за овощные грядки, собирал веточки и помогал мне высечь огонь из кремня. У тебя всегда это ловко получалось. Из-за этого я любил осень, когда мы сгребали листья и бросали их в огонь. Ты мой мальчик, Джонни, и всегда был моим. А сейчас прости – и прощай, сынок. Прощай…

Он потер глаза, словно маленький ребенок, и заморгал. Потом повернулся и торопливо пошел домой. На вечернем солнце золотились каменные соловьи на доме. Отец остановился, посмотрел на грунтовую дорогу под ногами, свернул к дому и скрылся из виду.

Джон снова свернул картину, туго перевязал и пошел своей дорогой. Потом он не разворачивал ее много дней. А в ту ночь он лежал в живой изгороди и пировал окороком и сыром, которые взял у отца. Утром он пошел дальше и не останавливался, пока не добрался до Бристоля.

Прожив несколько лет в Бретани в своем маленьком каменном доме за забором из небольших круглых камней, стоявшим на краю зеленого холма над черными скалами и бурным морем, Джон Хорнер почувствовал себя более-менее в безопасности и стал позволять себе маленькую роскошь – только когда был один или, пожалуй, после парочки рюмок digestif. Он подходил к книжной полке в своей спальне, закрытой занавеской. Отодвинув в сторону ткань с тонким узором, он вынимал определенную стопку книг, откладывал ее в сторону, доставал и другие книги с той же полки. За ними лежал цилиндр, а в нем картина.

Он медленно разворачивал ее, и его глаза любовно устремлялись на английскую деревенскую сцену – на шток-розы, роскошный хаос сада, золотистые камни, каких больше нет нигде на свете. Он смотрел на себя, маленького, в синих штанишках до колена и белой рубашке. Босые ноги, наклоненная набок голова. Он до сих пор помнил ту обожженную солнцем июльскую траву под ногами, сухую и колкую. Он до сих пор слышал голос Элайзы: «Папа, я так устала! Можно мы сейчас поиграем?» Крылышки, которые сделала мама, натянув на проволоку тонкую ткань. Он слышал мамин голос, рассказывавший об этом.

Когда Джон постарел и его глаза стали хуже видеть, он уже не различал вечерами детали картины и стал доставать ее из футляра днем. Но шаги на дороге за домом его пугали – его слух тоже был не тот, что прежде, и кто-то мог незаметно подойти к нему, когда он смотрел на картину, и тогда он будет разоблачен.

Он знал, что отец умер через считаные дни после их последней встречи, потому что видел сообщение об этом в газете, валявшейся на пароходе. Он прочел, что художник умер от гриппа и что его смерть – большая потеря для национального изобразительного искусства. Но больше он ничего не знал об Англии много лет. Его целиком поглотила борьба за выживание: он оставил свой пост и подлежал в случае обнаружения военно-полевому суду. Шли годы, но его тоска по Лидди не утихала: он ужасно скучал по ней, но понимал, что не может вернуться домой. Он не мог огорчить ее. Когда-то он сделал свой выбор, и теперь для него не было пути назад.

Перевоплощение во Фрэнка Торбойса, школьного учителя из Нортгемптоншира, реального человека, а не кого-то, чьи бумаги он украл, старания не поддаваться ночным кошмарам, потрясениям, приступам страха, вызывавшимся детскими пугалками на рыночной площади, криками чаек высоко над головой или конским ржанием, много лет отнимали у него слишком много сил. Он не хотел потерять все, если однажды утром какой-нибудь молодой парень, которого он привел домой накануне вечером, или какой-нибудь еще посетитель, которого он считал своим другом, подойдет и пристально посмотрит на самую знаменитую в мире картину: он не хотел рисковать. Если подумать, он выстроил свою новую жизнь на развалинах его прежней личности. Он любил свой крошечный, спокойный, размеренный мир в Динаре. Любил и был любим.

Но прошли десятки лет, и привычная церемония, когда он разворачивал картину и нырял в тот мир, воображал, что он стоит в саду со старшей сестрой, а их мать совсем рядом, в окне дома, и все снова стало золотым, безопасным и счастливым, перестала приносить ему удовольствие. Что случится с картиной, когда он умрет? Эта мысль тяжелым камнем висела у него на сердце. Со временем он понял, что ему придется покинуть маленький городок у серого, бурного моря и снова вернуть картину в ее настоящий дом.

– Он приплыл на пароходе из Бристоля в Сен-Мало, – сказал отец. – Он прожил там несколько недель, двинулся дальше и поселился в Динаре. Война закончилась, много молодых мужчин не вернулись домой, город был разбит. Фрэнка Торбойса встретили тепло. Сам инспектор по безопасности пришел к нему и выразил надежду, что он останется. Власти надеялись, что он будет работать на полях, женится на местной девушке… Джон любил шутить, что едва ли они обрадовались бы ему тогда, если бы знали, что он педик и что руки растут у него из задницы.

– Вы знали его? – воскликнула Джульет. Она глядела на родителей, скрестив руки и навалившись на стол. – Как? Откуда? И как странно, что он оказался в Динаре.

– Неужели ты все еще не догадалась? – спросила мать и повернулась к мужу. Они оба побледнели, мать плакала. – Она действительно ничего не помнит.