Чужой среди своих 3 - Василий Сергеевич Панфилов

уж консервативного, скорее даже — старорежимного служащего, — так что, товарищ лейтенант, выйдете и разберитесь…

… и я, не веря сам себе, не веря своим ушам, услышал голос Леры — голос, который нельзя спутать с каким-то другим. С каждой секундой, с каждым новым словом, он делался всё громче и громче.

' — Отпусти народ мой', — пела Лера на английском, и тоном, бэк-вокалом, шли голоса тех, кого я теперь с полной на то уверенностью могу назвать друзьями. Настоящими.

Было это, наверное, недолго…

… во всяком случае, нам не дали слушать, заторопив, подпихивая в спины, в привычное уже помещение, а Лере — петь, потому что туда, со зверским выражением лица наперевес, заторопился лейтенант.

— Ici, ils dansent et tout ira bien[iv], — вспомнилось мне почерпнутое у Новодворской, и хотя милиционер очень вряд ли понял меня, но некий дух Свободы он, очевидно, ощутил, так что толчок в спину оказался чрезмерно жёстким.

— Граждане… — начал было мужчина официального вида, зашедший к нам с папкой в руках.

— Хотя какие вы теперь граждане, — перебил он сам себя, сморщившись так, будто под носом ему помазали дерьмом, но, на мой взгляд, явно переигрывая в своём отвращении, — В общем…

— … согласно постановлению…

События начали разворачиваться стремительно, будто их, и всех нас, и само время, засунули в некую метафизическую стиральную машину и включили на тысячу оборотов. Судя по всему, кто-то там, из престарелых олимпийцев, решил переиграть ситуацию, максимально её ускорив.

Вероятнее всего, кто-то из Членов сказал фразу про «Пинком под зад», усилив её решительным взмахом старческой руки, и подчинённые, знающие своего шефа лучше Конституции СССР, приняли эти слова к исполнению, и события пошли по ускоренному протоколу.

— Да… — ерунда, — отмахнулся спешно подъехавший адвокат на вопросы, скривив лицо, — аппаратные игры! Объяснять и так-то долго, а если вы не в теме, то и с объяснениями не поймёте.

— Вот же ж незадача, — внезапно расстроился он, — забыл! С вечера вам бутерброды приготовил, но с утра на телефон сколько звонков было, что совсем из головы вылетело!

— Ерунда, — скупо усмехнулся отец, и мы с мамой, переглянувшись, молча согласились с ним. Какая, к чёрту, еда… у меня от волнения желудок к горлу подкатывает, у мамы, судя по её виду с зеленцой, ситуация аналогичная.

Развивать тему мы не стали, сосредоточившись на документах и последних инструкциях.

Сопровождающие нас советские чиновники, число которых перевалило за третий десяток, активно этому мешают, требую что-то, наседая и всячески набирая очки в глаза товарищей и конкурентов.

— Послушайте…

… но слушать не надо — это, как я уже сказал, не для нас и не в нашу пользу.

— Я требую немедленно! — шумит одутловатый, одышливый чиновник в костюме из спецраспределителя, и я с трудом, да то и случайно, понимаю — он хочет, чтобы перед отъездом мы подписали что-то, осуждающее не то сионизм вообще, не то отдельных сионистов.

Но всё это уже последние судороги, и нас выводят под конвоем на крыльцо.

Людей неожиданно много! Знакомые, малознакомые и совсем незнакомые, они мелькают, как в стробоскопе — так, что успеваю выхватывать немногое и немногих.

Киваю, машу рукой и улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь… Мы, чёрт подери, уезжаем!

— Ici, ils dansent et tout ira bien, — снова повторяю я, поймав глаза Леры, — Просто не сразу!

… и на этом меня запихали в ПАЗик вслед за родителями. Рывок, резкая остановка, снова рывок, и автобус с нами, с конвоирами и адвокатом внутри, поехал в аэропорт.

Окна в автобусе задраены — очевидно, из тех же соображений, из каких нам запретили в здании суда не то что открывать их, но и подходить близко. А вдруг мы, о ужас, начнём выкрикивать антисоветские лозунги, высунув в окошко головы⁈ Это ж ЧП! Ситуацию на Политбюро разбирать будут!

Или — выброшенная в окно записка, скомканная, незаметная…

… чтобы что? Кому? Что и кому мы можем передать? Ну бред же, бред…

… а они в таких условиях живут, не замечая и не понимая всей абсурдности своей жизни.

Это уже не Испания времён Торквемады[v], то бишь Иосифа Виссарионовича, но аналогии, включая ханжество, религиозность, и привычный, застарелый, загнанный в подсознание страх, в наличии. В наличии же, рядом с собственным страхом — гордость за огромную Империю, за страх соседей перед твоей страной, готовность умирать за то, чтобы было — так!

Христианская, то бишь коммунистическая идеология для объединения, цементирования Империи, аутодафе для еретиков, изгнание неверных…

Явственно увидев на месте комитетчика в штатском инквизитора в рясе, поёжился, разом будто замёрзнув в жаркой духоте, и постарался выбросить эти мысли из головы. Сколько в моих мыслях правды, а сколько за уши притянуто, сказать сейчас невозможно. Всё это так… даже не вилами на воде, а пальцем по воздуху.

Не особо увлекаясь в прошлом социологией и психологией, прекрасно, тем не менее, помню некоторые примеры, вошедшие во все учебники, когда очевидные, казалось бы, вещи, были по факту полностью зеркальны. А строить предположения на собственных страхах и фантазиях, если я хочу заниматься реальными делами, нельзя.

' — Ещё одна проблема, — мрачно подумал я, чуть сползая на сидение и упираясь коленками в спинку переднего, — Отсутствии нормальной, не высосанной из пальца, статистики по СССР, и уж тем более — достоверных социологических исследований. Вот как в таких условиях работать?

Если глава государства после войны рассказывает о безвозвратных потерях семи миллионов человек[vi], то о какой-то достоверной статистике может идти речь? Цифры потом, конечно же, пересматривали, но насколько я помню, даже в будущем, при открытых, казалось бы, архивах, историки до сих пор спорят о потерях!

— Как там говорят… есть ложь, наглая ложь, и статистика! А советская статистика, это, наверное, вообще что-то за гранью!'

— Всё нормально? — сразу отреагировала сидящая позади мама, тронув меня за плечо.

— А? —