Забрать любовь - Джоди Пиколт

— Что случилось? — все так же шепотом спрашивает он. — На тебе лица нет.

Я стряхиваю его руку.

— Не прикасайся ко мне, — говорю я. — После того, что ты сейчас услышишь, ты и сам не захочешь ко мне прикасаться.

Я поворачиваюсь и сажусь напротив него, скрестив ноги. Через его плечо я наблюдаю за своим отражением в зеркале.

— Николас, — начинаю я и вижу, как шевелятся мои губы, произнося слова, которые я и сама не хочу слышать. — Я сделала аборт.

Он резко выпрямляется, его лицо застывает, но наконец ему удается выдохнуть.

— Что ты сделала?

Он придвигается ближе, и меня приводит в ужас ярость, исказившая его черты. Мне кажется, еще немного и он схватит меня за горло.

— Так вот где ты была три месяца! Ты избавлялась от моего ребенка!

Я качаю головой.

— Это случилось до того, как мы с тобой познакомились, — уточняю я. — И это был не твой ребенок.

Я смотрю, как по его лицу скользят воспоминания. Потом он трясет головой.

— Ты была девственницей, — говорит он. — Ты сама мне это сказала.

— Я ничего тебе не говорила, — тихо отвечаю я. — Это то, во что тебе хотелось верить.

Затаив дыхание, я твержу себе, что, может быть, все еще обойдется. В конце концов, перед тем как Николас решил жениться на мне, он жил с другой подругой. Кроме того, очень немногие женщины не вступают в добрачные отношения. Увы, все эти женщины не приходятся Николасу женами.

— Ты католичка, — говорит он, пытаясь разгадать этот ребус. Я киваю. — Так вот почему ты уехала из Чикаго! — восклицает он.

— И вот почему я уехала от Макса, — мягко говорю я. — В тот день, когда я сбежала, он упал с дивана и разбил себе нос. И я решила, что я самая скверная мать на свете. Я убила первого ребенка, из-за меня пострадал и второй малыш. Я решила, что лучше ему вообще без матери, чем с такой, как я.

Николас встает с постели. Я впервые вижу у него в глазах такое выражение.

— А вот тут ты, возможно, права, — почти кричит он, и мне кажется, что сейчас он разбудит Макса.

Он хватает меня за плечи и трясет с такой силой, что моя голова болтается и я почти ничего не вижу.

— Убирайся из моего дома, — рычит он, — и больше никогда не возвращайся! Или ты еще не до конца облегчила душу? Может, тебя разыскивают по обвинению в убийстве? Или ты спрятала в шкафу любовника?

Он выпускает мои руки, и даже в темноте я вижу десять четких кровоподтеков, все еще излучающих боль.

Николас грузно опускается на край кровати, как будто ему вдруг становится невыносимо тяжело удерживать собственный вес. Он наклоняется вперед и закрывает лицо руками. Я хочу дотронуться до него, забрать у него эту боль. Глядя на него, я проклинаю себя за то, что вообще раскрыла рот. Я протягиваю руку, но Николас отстраняется прежде, чем я успеваю коснуться его кожи. Ego te absolvo[16].

— Прости меня, — шепчу я.

Он воспринимает эти слова как жестокий удар. Когда он поднимает голову, я вижу, что его глаза покраснели и пылают яростью. Он смотрит на меня и видит меня насквозь.

— Будь ты проклята! — отвечает он.

Николас

Когда Николас учился на последнем курсе Гарварда, они с соседом по комнате Оуки Питерборо напились и облили пеной из огнетушителя спящего коменданта общежития. Весь этот год они были на испытательном сроке, а по окончании колледжа их пути разошлись. Когда Николас поступил в медицинскую школу, Оуки поступил в школу юридическую. К тому времени, когда Николас сделал свою первую операцию, Оуки уже много лет являлся совладельцем одной из престижных бостонских юридических фирм.

Николас делает глоток воды с лимоном и пытается обнаружить хоть малейшее сходство между тем Оуки, которого он знал, и сидящим перед ним адвокатом по брачно-семейным делам. Утром он сам позвонил ему и предложил вместе пообедать.

— Конечно, черт побери! — воскликнул Оуки, и они договорились о встрече в этот же день.

Николас размышляет о Гарварде и о связях его выпускников. Он наблюдает за своим старым товарищем, а тот уверенным движением роняет на колени салфетку и смотрит на него ускользающе-безразличным взглядом.

— Я чертовски рад видеть тебя, Николас, — говорит Оуки. — Не правда ли, как странно: работаем в одном городе и никогда не встречаемся со старыми друзьями?

Николас улыбается и кивает. Он никогда не считал Оуки Питерборо своим старым другом. Их дружба закончилась, когда в девятнадцатилетнем возрасте он увидел, как Оуки запускает руку в трусы его подружки.

— Я надеялся, что ты сможешь ответить на мои вопросы, — переходит к делу Николас. — Ты ведь практикуешь семейное право, верно?

Оуки вздыхает и откидывается на спинку стула.

— Увы, это так. Ирония заключается в слове «семейное». Ведь то, чем я занимаюсь, отнюдь не способствует сохранению семей. — Он смотрит на Николаса, и его глаза расширяются. — Ты хочешь сказать, что это нужно лично тебе?

Николас кивает. У него подергивается мышца на щеке.

— Я хочу расспросить тебя о разводе, — добавляет он.

Николас утратил сон и покой, но с ужасающей ясностью осознал неизбежность этого шага. Ему наплевать, сколько это будет стоить. Самое главное — избавиться от Пейдж и оставить себе Макса. Он зол из-за того, что минувшей ночью позволил Пейдж застать себя врасплох. Ее прикосновения, аромат ее кожи… На мгновение он заблудился в прошлом и сделал вид, что она никуда не уезжала. Он почти простил ей три последних месяца. А потом она сказала то, чего он никогда не сможет ей простить.

Стоит ему представить себе руки другого мужчины на ее теле, чужого ребенка в ее утробе, и его начинает трясти. Впрочем, он уверен, что со временем это потрясение уляжется. На самом деле аборт Пейдж взволновал его меньше всего. Будучи врачом, Николас все свое время посвящает спасению жизней. Поэтому он никак не может выступать в пользу аборта. Однако прекрасно понимает аргументы его сторонников. Нет, что выводит его из себя, так это обман. Он мог бы выслушать Пейдж, и у нее наверняка были серьезные основания для прерывания беременности. Но он не мог понять, как можно было все эти годы скрывать такое событие от собственного мужа. Он имел право это знать. И речь шла не только о ее теле, а и об их совместном прошлом. За восемь лет она так ему и не доверилась.

Все утро Николас пытался избавиться от воспоминаний о Пейдж, взывающей к его милосердию. Она отражалась в зеркале, и Николас видел двух Пейдж. Одна из них как будто насмехалась над словами и действиями второй, старательно их копируя. Она казалась ему такой хрупкой, что на ум приходило сравнение с пушистыми одуванчиками, облетающими от малейшего дуновения ветерка. Николас знал: одного его слова достаточно, чтобы она утратила самообладание.