Создание Узбекистана. Нация, империя и революция в раннесоветский период - Адиб Халид

Узбекистан «фактически является колонией, из которой вывозят хлопок-сырец»[859]. Некий Мирза Рахимов в 1928 году подал заявление о выходе из партии из-за несогласия с ее ключевой линией. «Узбекистан – социалистическая колония, – заявил он, – самостоятельности не имеет; тогда только Узбекистан был бы самостоятелен, если бы он был таким же, как Египет или Афганистан. Пред. ЦИК’а Ахун-Бабаев является куклой в руках Москвы» и т. д.[860] Партийные власти отнеслись к этому довольно серьезно, подобные заявления осуждались на партийных собраниях. Иногда беспокойство даже выплескивалось на страницы партийной печати. Так, в статье печатного органа Средазбюро, критиковавшей националистический уклонизм в Средней Азии, с негодованием упоминался ташкентский студент, который на партийном собрании спросил: «Какая разница между английской колонией Индией и управляемым Голощекиным Казахстаном?»[861]

Явление это заметно отличалось от критики колонизаторства, расцветавшей буйным цветом в 1920–1922 годах, и было очень близко идеям, высказывавшимся старыми джадидами (или, по крайней мере, приписываемым им ОГПУ) или сформулированным за рубежом немногочисленными узбекскими эмигрантами. Трудно определить, насколько широко распространилось это недовольство среди узбекских партийцев или советской интеллигенции, но оно породило у ОГПУ и партийной верхушки глубокое недоверие к местным элитам. В 1929 году это недоверие вылилось в полномасштабную партийную чистку национальной интеллигенции.

Глава одиннадцатая

Наступление

В Средней Азии начата большая кампания борьбы за новый быт с тем, чтобы инициативу и руководящую роль в этом оставить за партией.

И. А. Зеленский, реплика на партийном собрании, январь 1927 года

[862]

Открытие «идеологического фронта» сопровождалось полномасштабным наступлением на все виды «отсталости», трансформировавшим культурную и политическую жизнь Средней Азии в 1927–1932 годах. Преследование «старой интеллигенции» шло рука об руку со стремительным упразднением мусульманского образования и исламских судов, окончательной конфискацией вакуфного имущества, закрытием мечетей и мазаров и кампанией против паранджи, стартовавшей в 1927 году. Название, выбранное для этой кампании – худжум («наступление»), – отражало отношение партии к своим врагам и собственной миссии. Прежде всего в эти годы подпали под партийный контроль смысловое содержание культурной революции и методы ее осуществления. Иным представлениям о культуре, о современности было бесповоротно отказано в легитимности. Эти кампании являлись частью общесоветских инициатив, но в Средней Азии они также были связаны с тем, что партия окончательно осознала свое могущество и способность справиться с этими задачами.

Наступление на джадидов сопровождалось попытками ужесточить контроль над всеми видами культурной деятельности.

Повысилась забота об обеспечении идеологической чистоты всех «работников культуры», будь то в сфере журналистики или образования, ведь только тогда массовая работа могла оказаться успешной. Под пристальный надзор было поставлено образование на всех уровнях. Надлежало советизировать учебные заведения и обеспечить политическую правоверность преподавателей. После 1926 года наблюдалось также усиление антиисламской риторики. Хотя антиклерикализм, как мы видели, сделался одной из главных тем в печати сразу после революции, теперь в Узбекистан пришел полноценный «научный атеизм». На взгляд партии, победа над «классовыми врагами» была тесно связана с преодолением отсталости, и кампании 1927–1929 годов были нацелены также и на это. Наряду с широко распространенной неграмотностью наиболее очевидными символами отсталости был «религиозный фанатизм» вкупе с изоляцией женщин и ношением паранджи. Наступление на все подобные явления велось с большим воодушевлением. Затем эти кампании вылились в коллективизацию – «революцию сверху», которая с 1929 года радикально преобразовала экономическую жизнь села. Данные мероприятия больше преуспели в разрушении старого, чем в построении нового, однако не может быть никаких сомнений в том, что в ходе этого процесса Узбекистан претерпел кардинальные изменения.

Наступление на исламские институты

По официальным оценкам, через десять лет после революции лишь 20,7 % детей в возрасте 8-11 лет ходили в школу, и большинство школ, которые они посещали, не были советскими [Ромиз 1927: 83]. Сохраняющийся культурный авторитет мусульманского образования, низкое качество и ограниченные ресурсы советских школ – все это, вместе взятое, выводило большую часть мусульманских школ за пределы сферы влияния государства. В 1926 году школьное образование вновь оказалось под пристальным вниманием властей, и обсуждением судьбы старометодных школ, которых в Узбекистане насчитывалось более 1000, с примерно 35 000 учащимися, занялась совместная комиссия наркоматов просвещения и юстиции. Рассматривалось три варианта: позволить старым школам умереть собственной смертью, которую многие считали неизбежной; реформировать их и превратить в современные школы; немедленно упразднить. Вопрос носил серьезный практический характер, и дискуссия по нему вскоре выплеснулась на страницы периодики. Руководитель Академического центра при узбекском Наркомпросе Н. Инаяти изложил реформистскую позицию, утверждая, что, поскольку советские школы не смогут принять 35 000 учеников, которые в случае упразднения мактабов очутятся на улице, последние следует реформировать за счет родителей[863]. 22-летний А. X. Хашимов, только что вернувшийся из Института красной профессуры, ратовал за упразднение. Реформированные мусульманские школы попадут в руки «наших врагов», так как ими завладеют муллы и баи. Они будут лучше советских, привлекут детей «широких рабоче-крестьянских масс», и тем самым основная опора советской власти окажется в руках ее врагов[864]. Партия, впрочем, уже определилась, избрав радикальное решение. И. А. Хансуваров, тогдашний заведующий агитпропотделом Средазбюро, отстоял «резкий перелом»[865], и к июню 1927 года партия начала закрывать такие школы, сперва в Ташкентской области, где их было меньше, а затем и по остальной республике[866]. В течение следующего учебного года упразднение старых школ было практически завершено. Директивы узбекского Наркомпроса о закрытии в октябре 1928 года были подкреплены декретом УзЦИК[867]. Упразднение мактабов не сопровождалось ростом количества или загрузки советских школ, что позволило бы принять 35 000 учеников мактабов. Партия-государство больше была заинтересована в уничтожении «пережитков прошлого», чем в построении будущего.

С медресе дело обстояло по-другому. Они сильно пострадали еще в годы, предшествовавшие открытию «идеологического фронта», так что в 1927 году Маннан Рамиз не видел причин для их дальнейшего существования.

Хотя медресе – это культурные центры, уцелевшие с древних времен, в последние века они попали под влияние духовенства [руҳонийлар] и утратили свое старое предназначение… После революции они остались лишь историческими зданиями. Мы упразднили вакуф и точно так же отныне должны смотреть на медресе – как на памятники прошлого [осори атиқа]. Духовенство не имеет прав на культурный вакуф, точно так же оно не имеет прав и на здания медресе[868].

Это уже осуществлялось на практике. В марте 1927 года, когда Андижанский окружной отдел народного образования принял решение о строительстве новой школы, местное вакуфное управление,