Время шакалов - Станислав Владимирович Далецкий

Вот если бы бог беспощадно уничтожал плохих людей: предателей, убийц, растлителей детей, мошенников и прочих, тогда я бы поверил в бога и молился бы на него, – возразил Учитель, осматривая стол в поисках окурков, но банки с подобранными на улице окурками сигарет на столе не было.

– Жаль, курево оставили на нашей квартире, надо бы сходить и забрать. Может ты, Тихий, сходишь? – попросил Учитель, – пока Иванов не вернулся: курильщику без курева никак нельзя.

Михаил Ефимович согласился и уже через несколько минут вернулся с жестяной банкой из-под дорогого чая, в которой последнее время бомжи хранили своё курево. Учитель с удовольствием затянулся, закурил и Хромой.

Кстати о душе,– продолжил Учитель свой разговор, – когда она появляется у человека? Никто не думал об этом? Женщина каждый месяц может забеременеть, а у мужика, вообще, миллионы сперматозоидов: так – где же там душа будущего человека? В каждой женской клетке и в каждом сперматозоиде? Тогда бог производит массовое уничтожение душ не родившихся младенцев – прямо холокост какой-то получается, типа того, что был в Отечественную войну устроен немцами против евреев.

Если же человеческая душа появляется лишь после оплодотворения, тогда откуда она берется у суррогатных детей, которых оплодотворили в пробирке, а потом пересадили посторонней женщине, которая, как в инкубаторе, выносила чужого ей ребенка? И почему нет души у животных и растений? Они тоже размножаются, в основном, путем оплодотворения слиянием женских и мужских половых клеток. Что ты скажешь на это, Хромой?

Скажу, что вернулся Иванов и пора начинать поминки по Черному, – уклонился от ответа Хромой, увидев входившего Иванова.

Иванов вынул из пакета две бутылки водки, селедку и круг колбасы, сказав, что закуску ему дал лавочник, узнав о гибели его товарища. Еда, конечно, была лежалая, но под водку пойдет, и присутствующие расселись за столом, водка была разлита по стаканам и Учитель встал, сказать поминальное слово:

– Друзья, мы собрались здесь по скорбному событию – смерти нашего товарища Черного Николая Ивановича, который трагически погиб сегодня днем. Как он жил прежде – мы не знаем, но последние три-четыре месяца своей жизни он провел с нами и безропотно переносил все тяготы нашей бездомной жизни.

Так выпьем же по чарке горькой водки, провожая Николая Ивановича в последний путь. Пусть он покоится с миром, простит нас, если мы были неправы, но не прощает мошенников, которые лишили его квартиры, что и привело к сегодняшнему трагическому концу его жизни.

Все встали и молча осушили свои пластиковые стаканы, которые Учитель назвал чарками. Даже Михаил Ефимович попросил налить ему с глоток водки в стаканчик и выпил вместе со всеми.

День выдался трудным, поэтому участники тризны усердно ели и выпивали, произнося короткие поминальные слова по ушедшему от них товарищу по несчастью.

По мере того, как водка убывала, настроение участников поднималось, завязался разговор и лишь Михаил Ефимович, продолжая свою трезвую жизнь, сидел молча, поглощая еду и слушая своих однополчан. Закончив есть, он спросил: – Максимыч, когда мы поедем проститься с Черным?

– Никогда, – ответил Учитель, снова закуривая. – Мы именно сейчас и прощаемся – больше ничего не будет. Ты представляешь, сколько нужно денег, чтобы съездить на кладбище и поучаствовать в похоронах бездомного человека? Для этого надо знать, когда и где его будут хоронить, а это не раньше, чем через месяц будет. Менты сказали мне, чтобы мы не появлялись у них по этому вопросу, а то хуже будет.

Если ты хочешь неприятностей, то обратись в милицию – там тебе всё доходчиво объяснят, но прежде спросят: кто ты, что ты, и почему и какое отношение имеешь к Черному.

Сегодня простимся, здесь, с Черным и всё. Потом, если будет возможность, отметим ему девять дней и сорок дней, а Черный, я думаю, будет не в обиде на нас за такие проводы. Я всё сказал.

Михаил Ефимович понял его слова и больше не возникал. Разговор его товарищей, от гибели Черного, перешел к теме их переселения на новое место.

– Надо бы выпить за новоселье, – сказал Хромой, – давайте выпьем за то, чтобы здесь нам жилось не хуже, чем раньше, чтобы жили мы дружно и посторонние здесь не шастали и история с Черным не повторилась здесь.

Все бездомные охотно подняли стаканы за свою удачную жизнь на новом месте, а Михаил Ефимович предложил: – Надо всем нам нагадить на лестнице внизу, чтобы посторонние, если сунутся – побрезговали идти вверх по нечистотам. Я так сделал у входа в мой чердак и слава богу, пока ещё никто туда не лазил. Однажды, видел издалека, как мужик полез в подвал, откуда ведет лестница на чердак, так он скоро выскочил оттуда и потом долго матерился и частил свои ботинки.

– Нет, не пойдет твоё вонючее предложение, – сказал Хромой, – ты на чердак один ходишь: пришел – ушел, а нас трое осталось и бывает, что мы ходим туда-сюда несколько раз на день, потому мы первые и вляпаемся в дерьмо.

От нас и так воняет за версту – только дерьма нам и не хватало : тогда на улицу или на рынок совсем не сунешься – закидают камнями. Надо поменьше нам светиться у входа в дом. А если идем все вместе, то идти через другой подъезд и чердак.

– Бросьте вы эти разговоры, – вмешался Учитель, – через месяц – два мы покинем это жильё – осень на носу, здесь, в холоде не проживешь. А дежурного больше оставлять не будем: черт с ним нашим имуществом – нам судьбы Черного больше не надо.

– Правильно, Максимыч,– откликнулся Иванов,– сегодня я должен был дежурить, а Черный сам захотел остаться и полежать, вот и лежит теперь в морге и забот не знает, а мы тут изобретаем меры безопасности. Самое безопасное – это кончать надо с бомжовской жизнью и прибиваться к людям.

Я на неделе, навещу родственников, может чем и помогут, когда узнают, что я остался здесь, а не уехал назад в свой город, как они думают. И вам советую что-то делать. С меня хватит одной зимы бездомной. Давайте выпьем за другую нашу жизнь: за ту, которая была и не вернется больше никогда и за ту, которая будет не такой, как сейчас.

Вечер клонился к ночи, наступали поздние сумерки и бомжи потихоньку допивали водочку в этот, тяжелый для них и последний для Черного, день жизни в большом городе, который шумел и гудел там – вдали от заброшенного дома.

Михаил Ефимович, как