Андрей Первозванный - Александр Грищенко

— Так что ты там, брат Иринарх, начал рассказывать о сегодняшнем чуде? Это и тебе, отец Мелетий, приятно будет послушать, чтоб хоть чуток отвлечься от хозяйственных попечений. Садись, отче.

— Так вот, у храма Святого Иулиана близ Куропатки — ну, у бронзовой её статуи, что рядом с форумом Константина… В общем, там рядом стоит дом схоластика Иоанна — вы должны помнить его: он был у нас в монастыре на собор в день памяти святого Авксентия. А над входом в дом того Иоанна образ святого апостола Андрея висит. Под этим образом всё время торчал нищий: он ползал на карачках либо сидел то на коленях, то на сидушке. А перед образом горела лампада. И вот, представьте себе, сегодня ночью по промыслу Божию случилось ей погаснуть. Тогда калеке является во сне апостол и говорит, грозно так: «Встань и зажги лампаду!» А тот в ответ: «Погляди: я ползаю на карачках — как же мне сделать это?» Снова, во второй раз, явился ему апостол и сказал, ещё суровей: «Встань и зажги лампаду!» Но тот упёрся в своё: «Я ползаю на карачках и не могу сделать этого». Тогда в третий раз является ему апостол и говорит: «Я же сказал тебе, глупец: встань скорей, сломай свой посох и зажги лампаду!» Тогда тот как ни в чём не бывало встал, зажёг лампаду и, улёгшись, снова заснул у ворот, не ведая о своём исцелении. А с наступлением утра, то есть сегодня, калека решил, что всё осталось, как прежде. Но придя в себя и почувствовав выздоровление, начал он понемногу подниматься. Когда же он окончательно встал, то завопил громким голосом: «Господи, помилуй!» — так что собралось вокруг него множество горожан. И тогда он узнал на образе того, кто ночью разбудил его. А я слыхал всё это утром, когда шёл сюда из Святой Софии, узнав новости про патриарха.

— Спаси тебя Христос, брат Иринарх. Будет, устал ты сказываючи, ступай с миром! А ты, отец Мелетий, по какому делу? Опять про муку?

— Нет, прости покорно, отче. С мукой я уже разобрался: порченая она. А дело у меня вот какое: пришёл крестьянин из Аплоконнеса и утверждает, что наш участок там дед его уступил Каллистратовой обители только на пятьдесят лет, и требует вернуть его обратно или платить за него по две тысячи миллиарисиев в год. Что делать, я и ума не приложу.

— Надо будет проверить, отче, в наших документах. Подожди меня у старого скевофилакия: я спущусь туда через четверть часа.

Грузно ступая, отец Мелетий вышел, а игумена с новой силой охватили раздумья о превратностях человеческой судьбы. Он обулся, подошёл к окну, распахнул ставни и стал вглядываться вдаль, в сторону золотого купола Святой Софии, под которым страдал сейчас его патриарх. Но Город затянуло густым февральским туманом, поднявшимся от Золотого Рога и сочившимся мелкой моросью на черепичные крыши. И воспоминания о том злосчастном дне, когда сгорел перед ним свиток с этими странными «Деяниями Андрея», вдруг нахлынули на него…

…К утру того дня затянувшийся дождь наконец стих, и слабость отступила. Ни назавтра, ни через день никто Никиту не искал: то ли не до него было, то ли Арефа благоразумно промолчал о роли своего ученика в том злополучном вечере. Никита ещё дважды пытался узнать через проезжих монахов, не объявлен ли он в розыск, но и они не принесли ему никаких вестей. Отчаяние сменилось неопределённостью, отчего на душе у Никиты было не лучше, если не хуже.

К этому времени Никита выехал уже из убогой гостиницы у городских ворот Перинфа и снял просторное жильё при храме Святого Георгия над восточной гаванью. Но захваченные из Города деньги понемногу таяли, и Никита задумался над своей дальнейшей жизнью, которая недавно казалась ему просто подарком небес. Учительствовать во фракийской дыре ему решительно не хотелось, да и опасно было оставаться в такой близи от столицы. Двинуться дальше на запад, как думалось ему вначале, Никита не решался: не был он никогда ни в Македонии, ни в Элладе, ни тем паче на Сицилии, да и друзей там у него не водилось. Правда, можно было податься ко двору болгарского царя Симеона, привечавшего у себя учёных людей. Но мысль о том, что ему придётся ежедневно льстить самолюбию варвара, возомнившего себя василевсом болгар и ромеев, сводила Никиту с ума. Да и перейдя на службу к болгарину, он стал бы для единственного подлинного императора изменником и навсегда отрезал бы себе путь назад.

Поэтому после некоторых раздумий Никита решил остаться пока во Фракии, только найти себе убежище где-нибудь поближе к болгарской границе, там, куда, опасаясь внезапного набега, боятся заходить императорские чиновники. Страшась селиться в людном месте, он обосновался в маленькой пещере на берегу Эвксинского Понта, изредка покупая самую простую еду у пастухов. Здесь через два года наткнулись на него случайно императорские воины, принявшие его за болгарского шпиона, и отправили к стратигу Фракии, а тот — к императору Льву. Сразу же кто-то, видимо предатель Арефа, передал императору свиток с его давнишней речью у патриарха, выдав за собственноручное Никитино писание, которое якобы тайком умыкнул у того некий ученик. Много и других поклёпов было приписано ему — и против нынешнего патриарха, и даже что Никита в одном давнем богословском диспуте якобы называл себя Христом, трактуя так слова Псалмопевца: «Я сказал: вы — боги и сыны Всевышнего — все вы». Наказания для Никиты требовали и Арефа, и даже его собственный дядя Павел, игумен столичной обители Святого Фоки и патриарший ризничий, не без основания опасавшийся потерять из-за племянника-мятежника свой высокий пост. Но совершенно неожиданно — Бог весть отчего — вступился за него патриарх Евфимий, и хотя император Лев возражал, что Никита оскорбил не лично василевса и патриарха, а святую Церковь, патриарх выпросил для того пощады и даже спрятал его в пригородном имении своего Псамафийского монастыря.

Опять Никите пришлось затаиться, ибо императорский гнев всё не стихал. Наконец он решил тайком двинуться к себе на родину, в Пафлагонию. О том, чтобы ехать через Босфор, и речи не было: слишком легко там можно было попасться в лапы императорских соглядатаев. Дорога через Геллеспонт тоже страшила его как неизведанностью, так и необходимостью придумывать для попутчиков объяснение столь странного маршрута. И Никита выбрал третий путь.

Добравшись до Селимврии, он сел на корабль, шедший в Херсон. Через несколько дней странствий по бурному морю сильным весенним ветром их отнесло к устью Данапра или, как его называли древние, Борисфена. Здесь он наблюдал за передвижением росов на их лодках-однодеревках, собиравшихся, похоже, напасть на Город, и даже похороны одного из них — над его могилой товарищи поставили камень с письменами на неведомом Никите языке, похожими на трещины в бараньей лопатке для гадания. Наконец он добрался до Херсона, и здесь выбранное им для прикрытия ремесло переписчика филактериев-оберегов вдруг принесло Никите немалую выгоду. Невежественные херсаки охотно покупали кусочки пергамена с заклятиями против всевозможных болезней, особенно против порчи и сглаза. Через месяц Никита отплыл в Воспор, где наблюдал большой пожар, пожравший базилику Святых Апостолов со всем её убранством: горожане искали и не могли найти в обгоревших руинах мощи апостола Симона, отчего вопли их стояли по всему городу несколько дней. Страна верхних сугдаев, описанная Епифанием, совсем запустела, а земля зихов была унылой, но плодородной: именно тогда Никита понял, что их имя — «зикхой» — происходит от «зин эк хоос», то есть «жить от праха». Сами они себя, впрочем, называли азыгхами, не умея, по всей видимости, начинать слова не с буквы «а».