Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин

версию властей. Август Бабель, умный, опытный немец, сказал когда-то, что «антисемитизм – социализм дураков». Нет спора. Но тут еще надо заметить, что глупость отвечала потребности. Хотелось иметь мишень для стрельбы.

Кто только не задавал вопроса, как эта духовная Германия могла поверить Адольфу Гитлеру! Поверила, ибо хотела поверить. Это отлично поняли те, кто дураками манипулировал. Можно сказать, что ксенофобия – песнь песней массового сознания.

Чем ближе клонилось время к премьере, тем небо становилось чернее от все крепчавшей этнической ненависти. В моей пьесе один молодой человек заявлял – поистине с удивительной дерзостью, – что «Интернационал» его любимая песня. Деятель культурного ведомства, наделенный цензорскими правами (кто ими, впрочем, не обладал?), призвал меня перед белые очи, свистящим голосом вопросил, что я имею этим в виду. Но я был готов к такому вопросу, в этой обстановке безумия он не казался уже невозможным. Я сказал: «Ведь это же партийный гимн». Мы молча смотрели один на другого, он – исходя неизбывной злобой, я – чтобы запомнить его навек. Соломенного цвета волосенки, ровно зачесанные назад, крохотный лобик, кроличьи глазки, невыразительные черты, пустое портяночное лицо под стать его портяночной речи – достойный плод советской селекции, куда ни глянь – его близнецы. Впоследствии я прочел у Репина восхитительную по точности фразу: «Эти отродья татарского холопства воображают, что они призваны хранить исконные русские идеи…»

<…>

Второго марта было объявлено о том, что Сталин серьезно болен. Два дня прошли в непонятном затишье, никто не знал, какою должна быть реакция на это событие. Понятно, что советским людям надо бы выглядеть озабоченными, однако не надо и горевать – вождь, несомненно, скоро поправится. Во всяком случае, никто не решился закрыть назначенный на четвертое общественный просмотр комедии. В зале осторожно смеялись.

А утром следующего дня держава узнала, что Сталина нет. Ее расставание с мертвецом длилось четыре ужасных дня, отмеченных новой волной арестов и страшной бойней на Трубной площади, когда обезумевшие толпы, хлынувшие к Колонному залу, давили людей и шли по телам. (Никто и не вспомнил, что в этот день свалилось на нас настоящее горе – умер композитор Прокофьев.)

Это надгробное радение с его истерической демонстративностью было расплющено и растоптано и точно унялось, изошло в этом прощальном заклании жертв.

Короткое дыхание горя в общем-то легко объяснялось: не было настоящей любви. Не сочиненной и не раздутой песнями, одами и речами, громогласно заверяющей в преданности, а той, что целомудренно прячется в твоей заповеданной тишине. Было тотальное помешательство, было тупое идолопоклонство, унизительное для нормальных людей, было ритуальное действо громадной религиозной секты, раскинувшейся на необъятных пространствах. Если в горячке самовнушения и пролилось на мерзлую почву несколько искренних слезинок, то были это слезы о молодости, о жизни, прошедшей под этой рукой, которая нынче уходит навеки. Страна устала от каждодневной молитвы.

О, как я отчетливо его помню! Этот неопределимый голос, даже и не поймешь какой – не то что высокий, но и не низкий, эту им найденную манеру вещать банальности как откровения. С какой беспредельной многозначительностью ронял он свои плоские фразочки – хотя бы подобие мысли, мыслишки! Но все работало на него – его интервальчики между словами для придания им пущего веса, его акцент, небольшая ладонь, поглаживающая подбородок, и эти узкие злые глазенки, изображающие добродушие. Его неизменное «товарищ Сталин» – так он о себе говорил, «можете не сомневаться, товарищ Сталин оправдает доверие партии, доверие народа» – кто ж усомнится?

В какую бездонную пропасть безвкусицы надо было упасть его подданным, чтобы вознести эту темную душу, это самодовольное чудище!

Что это – завороженность силой? Об этой силе столько написано, и все же с годами во мне все больше крепла и прояснялась уверенность, что в этой выдуманной фигуре и сила была неподлинной, сыгранной, что сплошь и рядом так называли его угрюмую паранойю. Не зря нелюбимый, несчастный Яков уже в двенадцать лет заявил, к ужасу семейства и челяди: «А знаете, папа – сумасшедший».

Конечно, он мог подчинять людей, конечно, он мог приводить толпу в состояние невменяемости, но эта сила успешно складывалась из двух равновеликих частей, которые питали друг друга, – его жестокости, его страха. Страшился мести, страшился охраны, страшился дорог и мест ночлега, а больше всего – своих рабов, столь презираемого им народа. В сильном человеке жил слабый.

Скорее всего, и в революцию он кинулся от своей неуверенности. Что это не был порыв гуманиста, взглянувшего вдруг окрест себя и уязвившего свою душу тоской и страданием человечества, это теперь понятно любому. Спертым воздухом подполья и заговора ему дышалось легче, естественней, свободней, но тайная суть – одна: в мире устроенном и прочном он не видел ни будущего, ни места.

Сильный человек убивал, экспроприировал и злодействовал, слабый боялся и предавал, отрекался от семьи, от любви, от дружбы, терзался своею посредственностью (он понял ее еще в дни рифмоплетства) и тем, что сам ее ощущает, слабый человек опасался: однажды этот секрет откроется, в любой усмешке он чуял угрозу – слабость разгадана, обнаружена, враги нашли уязвимое место!

Чем неотступней был этот страх, тем большей была и его беспощадность. Чем был он свирепей, тем больше дрожал, тем напряженнее ждал удара, ведь недруги еще на свободе, еще далеко не всех распознали – «идиотская болезнь – беспечность!».

Не знаю, была ли ему известна блестящая формула Шарля де Голля: «Не нужно вечно решать проблемы, нужно уметь с проблемами жить». Нет, он бы до этого не додумался и никогда не смог бы так чувствовать. Жить с проблемами – по плечу и по росту истинно сильному человеку. Для слабого такое немыслимо.

В счастливейшие дни его жизни, когда наконец испустил дух возненавидевший его Ленин, он стремительно осуществил идею «ленинского призыва» и широко распахнул врата в святилище «ордена меченосцев» (так сам он определял свою партию). Он, как никто, разгадал возможности, заключенные в гениальном лозунге «Кто был ничем, тот станет всем». Он знал, на кого надо сделать ставку, чтобы рухнуть однажды в бездну. Меченосцев следовало утопить в толпе недоумков, середняков, безликих, готовых на все карьеристов. Иные из меченосцев были, бесспорно, отмечены дарованием, и в этом одном уж был их вызов, угроза, скрытая до поры. Он знал, что они над ним посмеиваются, и знал, что от них надо избавиться. Для этого он изобрел свою формулу, более емкую, чем деголлевская: «Нет человека – нет проблемы».

Он вытоптал неоглядное поле, он скашивал любую траву, даже и ту, без которой ему нельзя