Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая

Собственно гносеологическую сторону соборности интересно проблематизировал Бердяев в своей книге о Хомякове 1912 г.; по-видимому, вдохновение Бердяев тогда черпал в новоселовском кружке. Это самый христианский труд Бердяева, и он свидетельствует о том, что борцу с «исторической» Церковью отнюдь не было все же чуждо сердечное понимание православной церковности. Любовь и уважение к гению Хомякова, этого «рыцаря Церкви»[851], одушевляют книгу от начала до конца; одобрение Бердяева редко и дорогого стоит! – Личность и творчество Хомякова затронули самый нерв интересов Бердяева: вслед за Новоселовым он выделял у Хомякова любовь к свободе, что было естественным для уже состоявшегося автора «Философии свободы»[852]. Правда, почти ницшеанская бердяевская «свобода» отнюдь не совпадала с православной и «русской» «свободой» по Хомякову, которую он противопоставлял механистическому и рациональному детерминизму Запада. Равно была она совсем не то, что «свобода» в глазах Новоселова – та церковная «абсолютная, безграничная свобода», которая совпадает с «абсолютным отказом от себя»[853]. Также Бердяеву импонировала и хомяковская «соборность», как бы не требующая никаких высших формальных санкций, – романтическое, по сути, народное единство в любви: «Свободная соборность в любви – вот где истинный организм церковный» (с. 310). Впрочем, несмотря на свой «прирожденный антиклерикализм»[854], в книге 1912 г. Бердяев призывает к верности – «по-хомяковски» – «священству и святыне» (с. 296) – т. е. православию, Церкви. Верность же эта для раннего Бердяева имела гносеологическое обоснование. Бердяев следовал своим предшественникам (Соловьеву прежде всего), когда присоединялся к идее Хомякова (а вместе славянофилов «и всей русской философии»), согласно которой «источником всякого богословствования и всякого философствования должна быть целостная жизнь духа, жизнь органическая», – путь иной ведет в рационалистический тупик «отвлеченных начал». Но «цельная <…> жизнь духа дана лишь в жизни религиозной, лишь в жизни Церкви» (с. 323). Именно стремление вырваться за пределы субъект-объектной послекантовской гносеологии – почувствовать вкус познавательного слияния с объектом, приобщиться к мировой тайне, Истине – влекло «философа свободы» в православные круги.

«Все своеобразие гносеологии Хомякова в том, что он утверждает соборную, то есть церковную гносеологию. Сущее дано лишь соборному, церковному сознанию. Индивидуальное сознание бессильно постигнуть истину» (с. 339): как мы уже заметили, Бердяев разделяет данную мысль Хомякова и называет ее «очень глубокой и смелой» (там же). Может показаться, что он имеет в виду уже практику новоселовского кружка, когда затем выдвигает такие гносеологические тезисы: «Общение в любви является источником религиозного познания»; «недоступная для отдельного мышления истина доступна только совокупности мышлений, связанных любовью» (вот ключ к выходу из неокантианских тупиков!); «касание сущего, интуиция сущего возможны лишь в целостной жизни духа, в соборном общении» (с. 339, 340) и т. д. Однако ничуть не бывало – хомяковскую «соборность» Бердяев приспосабливает к своим воззрениям, к собственной философии, когда заключает из хомяковских посылок: «В основе учения лежит вера. <…> Сущее воспринимается верою, оно дано до рационалистического рассечения целостной жизни духа» (с. 340, 341). Фактически Бердяев редуцирует «соборность» к «вере». Но органически православный Хомяков отождествляет «веру» с Никейским символом. Между тем вера отнюдь не обязана быть «соборной» – достаточно вспомнить бунтарское Лютерово «sola fide», девиз личностного самостояния перед Богом, выдвинутый в пику Церкви. Также и бердяевская «вера» достаточно специфична: «Мне свойственна незыблемость некой первичной веры. У меня есть религиозное переживание, которое очень трудно выразить словами. Я погружаюсь в глубину и становлюсь перед тайной мира <…>. Эта Тайна есть Бог»[855]. Но данная интуиция общечеловеческая, православной конкретности «вера» Бердяева лишена. И философия Бердяева истоком своим имеет как раз эту, достаточно неопределенную, веру. Натура Бердяева с ее «прирожденным антиклерикализмом» [856], несмотря на провозглашенный мыслителем императив верности «священству и святыне», всегда восставала против церковной конкретизации присущей ему интуиции мировой тайны.

Пронизанная пиэтетом перед Хомяковым, глубокая книга Бердяева содержит, однако, уже семена бунта против него. Свой главный критический тезис, впрочем, Бердяев не развивает, бросая его как бы походя: «Он (Хомяков) принижал начало личное и возвеличивал начало общинное» (с. 380). Однако именно здесь – начало отхода Бердяева от Новоселова и последующего противостояния Церкви. Не сделался ли в какой-то момент образ Ницше значимее для философа, чем патриархальная фигура Хомякова? Хомяков знаменовал для Бердяева его родовое аристократическое прошлое – Ницше увлекал в неопределенное апокалипсическое будущее; Хомяков звал к смирению – Ницше к бунтарскому творчеству; Хомяков обещал «религиозную сытость» и рай за гробом – ориентация на Ницше была чревата безумием и гибелью души… Тем не менее, Бердяев предпочел ницшеанский риск надежности пути Хомякова, – предпочел блаженному растворению в «соборности» одиночество «самоутверждения». Быть может, Бердяев имеет в виду уже Новоселова с его общинным проектом, когда заявляет: «Как ни прекрасен, как ни величествен тип Хомякова, в дальнейшем своем охранении он вырождается до неузнаваемости. Те, которые ныне считают себя такими, каким был Хомяков, те на Хомякова не похожи. Для всего есть времена и сроки, все хорошо в свое время. Второго Хомякова уже не будет никогда» (с. 297). Призывая современников к «творческому развитию», Бердяев уже поворачивается от верности «святыне и священству» к исканиям в духе нового религиозного сознания. Две ценностных системы в книге о Хомякове пребывают в неустойчивом равновесии, и предпочтения мыслителя явно склоняются к новизне.

Критика Бердяевым мировоззрения Хомякова противопоставляет зарождающийся экзистенциализм не только старому славянофильству, но и православию кружка Новоселова. Последний, как известно, был противником нового религиозного сознания, полагая, что путь к истине раз и навсегда указан святыми отцами. В свою очередь, его собственный – проповеднический – архаичный дискурс раздражал христиан-модернистов. «Скучно слушать проповедь», – бросил однажды Мережковский в адрес Новоселова на одном из заседаний Религиознофилософских собраний: аскет-девственник держал речь о сути христианского брака. Новоселов относился к православию охранительно и после большевистской революции, обличая обновленцев, причем истоки нововведений находил как раз у Мережковского и его сторонников. Соловьева он терпел и держал у себя его портрет отнюдь не за «Чтения о Богочеловечестве» и тем паче не за «Смысл любви», но за критику толстовства и апокалиптику «Трех разговоров». Бердяев же прямо утверждает, что Новоселов «очень не любил Вл. Соловьева, не прощал ему его гностических тенденций и католических симпатий»[857]. Но все новое религиозное сознание гностично и в свою вселенскость вбирает католичество; языческие аспекты воззрений Соловьева (учение о Душе Мира, мистику Эроса и пр.) его последователи выделили и заострили. И Хомякова Бердяев критикует с «постсоловьевской» позиции. Хомяков (разумеется, и Новоселов), по словам Бердяева, не приемлет новых откровений в христианстве, делающих возможным синтез христианства и язычества, не вводит новых святынь – «землю» (в смысле Ницше), Вечную Женственность, «святую