Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева

интересно, сколько он протянет. Такой, понимаешь ли, активный.

– Отец, это всё исследовано в питомниках.

– Я их сейчас осмотрю и накормлю. А потом поговорим.

Отец достаёт и собирает дубинку-разрядник. Длинный тонкий стержень с шипастым шариком на конце и толстой рукояткой-футляром. Нажимает кнопку, проверяя заряд. С шарика слетают голубые искры.

– Тебе помочь?

– Я ещё справляюсь.

Отец отпирает решётку. Становится очень тихо, потому что спальники затаили дыхание.

– Уже не кричат?

– Отучил, – отец взмахом дубинки приказывает крайнему слева встать и выйти.

Он смотрит, как с трудом поднимается и, широко расставляя ноги, выходит молодой – лет девятнадцати, не больше – негр. Что-то хрипит, умоляет не трогать его, но, повинуясь взмаху дубинки, залезает и ложится на лабораторный стол. Отец быстро пристёгивает фиксирующие ремни и начинает работу, не обращая внимания на сдавленные всхлипы и стоны, делает записи. Гениталии воспалены и болезненны, это же и так видно. Ему становится скучно, и он отворачивается, рассматривая неуютный лабораторный холл. Зачем это отцу? Весь процесс уже давно описан, обе стадии известны. Процент летальности тоже. Зачем? Дикий нечеловеческий вскрик заставляет его вздрогнуть и обернуться к отцу. А, пункции семенной жидкости. И не катетером, что тоже весьма болезненно, а шприцем, прямо из семенника. И тоже, в принципе, ничего нового дать не может. Ударом по лицу отец заставляет негра замолчать, заканчивает осмотр, отстёгивает ремни и рычагом наклоняет стол, скатывая спальника на пол. Тот лежит, вздрагивая всем телом. Плачет, что ли?

– Ты хотел помочь, – отец улыбается. – Поставь ему миску вон там. И посмотри, что будет.

Он пожимает плечами и выполняет просьбу. Это тоже известно. Болевая деградация. Распад личности. Да, увидел или учуял, ползёт к миске. Нет, не стал лакать, взял в руки и пьёт через край. И остатки выбирает рукой, а не вылизывает. Второй, третий, четвёртый… Всё одно и то же. Крики, захлёбывающиеся после ударов по губам. А ведь бьёт отец несильно, без крови. И разрядник ещё ни разу в ход не пустил, только держит всё время под рукой. А дверь камеры каждый раз запирает и снова отпирает. Да, без лаборанта, это сильно затягивает процесс.

– Возьми, – отец даёт ему второй разрядник. – Подстрахуешь меня.

Да, с просроченными надо осторожно. Они непредсказуемы. Недаром спальников старше двадцати пяти держать запрещено. Но этот сейчас тихий, даже несколько заторможенный. В отличие от остальных ни о чём не просит. И молчит. Хотя отец специально трогает болевые точки. Чувствительность понижена? И к миске не пополз, пошёл. Явно ведь через боль.

– Что-то он тихий сегодня, – отец подмигивает ему. – Не иначе как тебя испугался.

Грязные миски летят в раковину. Отец быстро обмывает их и оставляет сохнуть, вытирает руки.

– Анализы потом. А теперь поговорим.

В холле угловой жёсткий диван и маленький столик. Они садятся и не рядом, и не напротив. Отец закуривает и бросает на столик пачку сигарет. Он кивает и достаёт свои.

– Зачем это тебе, отец?

– Мне интересно. Первое. Насколько неизбежна летальность. Второе. Какие изменения в психике. И третье. Обратим ли процесс.

– Что?!

– Ну да, – отец довольно смеётся. – Можно ли перегоревшего спальника сделать опять рабочим.

– И спальника нормальным, – иронически заканчивает он фразу.

– Нет, это уж доказано, процесс необратимый. А вот здесь… здесь я хочу ещё кое-что попробовать.

– А просроченный тебе зачем?

– Хочу проследить все стадии. И психику.

Он задумчиво кивает.

– А меня зачем вызвал? Наладить аппаратуру?

– И это, – кивает отец. – И я думал, ты заинтересуешься этим аспектом.

Он пожимает плечами.

– У меня своя работа, отец. Но… если тебе нужно протестировать их… В принципе я не против, хотя ничего нового… Да и реакции у них сейчас неадекватны. А просроченный… сколько у него?

– Второй месяц пошёл. Я купил его на Рождество.

Он кивает. У просроченных горячка долгая. Но отец рискует.

– Ты рискуешь, отец.

– Это моя проблема. Я хочу подержать его подольше. Ты когда-то утверждал, что срок произволен. Вот и проверим. Спорим, не протянет и полугода? – смеётся отец.

И он срывается.

– При таком содержании они все попросту сдохнут, не успев перегореть. Какая закономерность, чёрт возьми, при одноразовой кормёжке?! Да, психика сорвана, да, болевая деградация, но тело-то у них здоровое. Все наши воздействия, облучения и прочее – это воздействие на мозг.

– Нарушение сперматогенеза тоже… мозговое? – насмешливо улыбается отец. – Ты в чём-то прав, но всё проверяется опытом. Жёстким опытом.

Они долго отчуждённо молчат. Он разглядывает через решётку спальников. Судороги утихли, глаза закрыты. Все лежат как положено: на спине, руки за головой, только ноги разведены чуть шире обычного.

– Ты не приковываешь их?

– Незачем. И на оправку сами встают. Не буду же я с ними сидеть круглосуточно. У меня есть работа, а это так… в личное время.

– А если просроченный начнёт буйствовать?

– «Если» не научная категория.

И он упрямо повторяет:

– Зачем тебе это? Чтобы спальники дольше работали?

– Это побочный, но желательный эффект. Интересно, можно использовать как основание для финансирования. Спасибо.

– Отец, ты видел облучённых белых?

– А это уже неинтересно, – отец гасит сигарету. – Принцип воздействия на мозг один и тот же. Ты умён. Да, я хочу проверить и это. Обратимость психических процессов. Если десять лет – срок естественного угасания тормозного плеча, то…

Отец обрывает фразу, но он и так уже всё понял. То столь же естественное угасание возбуждения… Сексуальная активность, переходящая в агрессию. Спальников обрабатывают к четырнадцати, и к двадцати пяти… да, всё понятно. Плюс накопленная мышечная масса…

…Рассел медленно опустил на стол руки, накрыл ладонями книгу. Да, всё-так, и он был прав. Здоровое тело. Спальника надо убить, сам он не умирает. И что теперь? Удивительно, как индеец продержался столько времени. Да, если считать с декабря, скоро десять месяцев. Приступы… чего? У перегоревшего спальника атрофируется сексуальная активность и остаётся агрессия в чистом виде. Если, конечно, выживет, что очень большая редкость, уникальное исключение. А у просроченного? То же самое. Так что этот парень не насильник, а убийца. Приступ бешенства, требующий немедленно бездумной разрядки. Как у того просроченного. Что ухитрился так придушить всех своих сокамерников, что никаких следов борьбы. Будто они так и лежали, пока он их душил одного за другим. А его самого пришлось пристрелить: кидался на решётку, не давая войти в камеру, сумел поймать и переломить пополам разрядник. Отец был в отчаянии: повторить эксперимент не на что…

…Постаревшее обмякшее лицо, нервно дрожащие пальцы с сигаретой.

– Ты можешь это объяснить, Рассел? У него уже кончились боли. И у остальных. Это не болевой шок.