Нюрнбергский дневник - Густав Марк Гилберт

Тюрьма. Вечер

Камера Дёница. Свидетельские показания прошедшего дня окончательно расстроили Дёница, он был явно удручен утверждениями в свой адрес, содержавшимися в московском заявлении Редера. Но в данный момент его интересовали показания, которые предстояло дать адмиралу Нимицу. Его поведение позволяло сделать вывод, что он придерживается мнения, что других непременно повесят, так что ему в принципе их мнение о нем должно быть безразлично.

Камера Редера. Редер, судя по его виду, еще не успел оправиться от волнения, вызванного перекрестным допросом, но был рад тому, что этот этап наконец остался позади. Этим и объяснялась его беспрецедентная за все полгода процесса словоохотливость. Он заявил мне, что, подписывая в Москве свое заявление, был уверен, что не будет привлечен к суду, как военный преступник. Русских он считал прекрасными людьми, но способными на беспардонную ложь по политическим мотивам. Редер признался, что в своем заявлении был довольно откровенен, а перед тем как подписать этот документ, поинтересовался, не представят ли его военным преступником, на что получил ответ, что, мол, ничего подобного не произойдет. Как бы то ни было, все, о чем он написал, правда, и коль некоторым она не по вкусу, ничего не поделаешь.

Редер никогда не сомневался в том, что нападать на Россию — безумная затея; у Германии были все возможности продолжать жить с русскими в мире. Они на самом деле весьма дружелюбные люди. И вполне естественно, что сейчас претендуют на то, чтобы командовать Европой, — неудивительно, на их долю столько всего выпало. Это будет означать и контроль над Средиземным морем, но вот только в морском деле они самые настоящие профаны.

(Мне вдруг вспомнилось, отчего Геринг в разговоре со мной хитровато заметил, что, мол, русские не допустят вынесения Редеру смертного приговора, видимо, желая таким образом намекнуть, что русские найдут Редеру более полезное применение. И Дёницу, вероятно, тоже было вполне ясно, что его судьба была в руках американцев, ему предстояло убедить их найти и ему более полезное применение. Чувствовалось, что начинается закулисная игра по стравливанию Запада с Востоком, причем эти адмиралы даже сейчас, еще до подписания мирного договора после только что отгремевшей войны, решили для себя, на чьей стороне намерены сражаться в следующей.)

Редер между тем смирился с мыслью, что ему вынесут смертный приговор.

— У меня нет никаких иллюзий относительно исхода этого процесса. Разумеется, меня или повесят, или расстреляют. Я пытаюсь внушить себе, что меня все же расстреляют, во всяком случае, я намерен об этом ходатайствовать. В моем возрасте никакого срока уже не отсидеть полностью.

21 мая. Московское заявление Редера

Я запасся копией сделанного Редером в Москве заявления, которое по психологическим причинам внесло сумятицу в ряды бывших военных, пребывавших на скамье подсудимых. Именно поэтому Редер даже в разгар процесса не спешил высказывать свое мнение о других обвиняемых.

«Личность Геринга оказала разрушительное воздействие на участь германского рейха. Его отличительными чертами являлись непомерное тщеславие и честолюбие, в сочетании с гипертрофированным чувством собственной значимости, хвастовством, неискренностью, упрямством и эгоизмом. И Геринг всячески поощрял в себе вышеназванные черты, даже если это шло наперекор благу государства и его граждан. В своей ненасытной жадности и расточительстве, в своей совершенно чужеродной военному человеку изнеженности он воистину не имел себе равных.

По моему убеждению, Гитлер не мог не замечать всех этих порочных черт в Геринге, однако предпочитал использовать их в своих собственных, узкоэгоистических интересах, поручая ему одно задание за другим и преследуя при этом единственную цель — обезопасить себя от этого человека. Геринг, в свою очередь, ревностно внушал всем окружающим мысль о своей безраздельной преданности и верности своему фюреру, однако в своем отношении к нему нередко проявлял совершенно непостижимую бестактность и неотесанность, на что фюрер сознательно закрывал глаза.

Поначалу он пытался внушить мне, что его отношение к военно-морскому флоту пронизано чувством товарищеского участия и уважения; однако вскоре, пойдя на поводу у своего тщеславия, принялся алчно перенимать у военно-морского флота все ценное или попросту приворовывать у нас решения и идеи с целью последующего их внедрения во вверенных ему люфтваффе, нанося тем самым ущерб военно-морским силам и способствуя падению их авторитета.

Фюрер сознавал, насколько важным для него было сохранять ко мне хотя бы внешне уважительное отношение. Он понимал, что в определенных кругах германского народа, в тех, к мнению которых он привык прислушиваться, мне удалось снискать высокий авторитет и завоевать всеобщее доверие — в отличие от Геринга, Риббентропа, Кейтеля, Геббельса, Гиммлера, Лея…

(О Дёнице). Наши с ним отношения можно охарактеризовать как весьма прохладные, поскольку мне явно не импонировала его манерность и некоторое отсутствие у него такта. Ошибки, совершенные им вследствие стремления настоять на своей личной точке зрения и хорошо известные офицерскому корпусу, не замедлили обернуться негативными последствиями для военно-морских сил.

Шпеер всегда стремился потакать тщеславию Дёница — и наоборот. В результате отдельные опробованные временем и положительно зарекомендовавшие себя в военно-морских силах методы отвергались, с тем, чтобы в критический момент проторить путь иным методам и иным людям. Бросавшаяся в глаза склонность Дёница к участию в политической жизни доставляла ему, как командующему военно-морскими силами, немало хлопот. Его последнее выступление перед членами «гитлерюгенда», ставшее всеобщим посмешищем, обеспечило ему кличку «гитлерюгондовец Дёниц», что, естественно, вряд ли могло способствовать повышению его авторитета.

С другой стороны, Дёниц пользовался определенным доверием фюрера, ибо назначение его на должность главы гражданского управления северной Германии невозможно объяснить причинами иного толка. Его согласие принять этот пост, совместив его с должностью главнокомандующего военно-морскими силами, дает основания полагать, насколько мало его интересовали вопросы, относившиеся к сфере флота и насколько малосведущим главнокомандующим он был. Своим призывом сражаться до конца он не только поставил себя в нелепое положение, но и навредил флоту.

В данной связи необходимо упомянуть и о личности совершенно другого рода, также занимавшей весьма влиятельный пост и также крайне неблагоприятно повлиявшей на судьбу вермахта — начальнике ОКВ, генерал-фельдмаршале Кейтеле, человеке, отличавшемся несопоставимой со статусом офицера слабохарактерностью; в конечном итоге именно благодаря ей он и удерживался на данном посту столь длительное время. Фюрер мог относиться к нему как угодно — и Кейтель сносил подобное отношение…»

Когда утром обвиняемые занимали места на скамье подсудимых, было отчетливо заметно, что московское заявление Редера, с которым они успели ознакомиться, смазывало благопристойный облик военных. Дёниц выглядел помрачневшим и не желал ни с кем разговаривать. (Геринг но причине легкого недомогания, к сожалению, пока что в зале не присутствовал.)