Дорога шамана - Робин Хобб

После завтрака дядя посоветовал нам со Спинком наведаться в библиотеку и заняться уроками. Я охотно согласился, поскольку надеялся, что мне предоставится такая возможность, и захватил учебники. А Спинк попросил Эпини посмотреть с ним дневники полковника Бурвиля и поискать отрывки, в которых упоминался его отец. Оказалось, что у Эпини превосходная память, и она довольно быстро нашла нужные места. Из любопытства я присоединился к ним, но вскоре мне надоело читать через плечо Спинка. Приступив к домашним заданиям, я довольно быстро сделал два из них.

Обед в тот вечер тоже был простым, «ради наших слуг», сказал дядя, но пища вновь оказалась значительно лучше, чем в Академии. На горячее нам подали только мясо, но на десерт мы получили фруктовый пирог со взбитыми сливками, и я вновь наелся до отвала.

— Ты только представь себе, как бы такой трапезой насладился Горд! — воскликнул я, протягивая руку за вторым куском пирога.

— Горд? — тут же заинтересовалась Эпини.

— Наш друг из Академии. Он при каждом удобном случае норовит попросить добавки. — Спинк вздохнул. — Надеюсь, когда мы вернемся, у него будет хорошее настроение. Последние несколько дней выдались для него очень трудными.

— А что с ним случилось? — осведомился дядя Сеферт. И мы совершили глупейшую ошибку — переглянувшись со Спинком, мы оба промолчали. Я попытался придумать правдоподобное вранье, но, когда оно пришло мне в голову (наш товарищ плохо себя чувствовал!), было уже слишком поздно. Глаза Эпини загорелись, но дядя, предвосхитив ее вопросы, предложил:

— Если вы не возражаете, нам лучше обсудить проблемы вашего друга после обеда в моем кабинете.

Мне кажется, Эпини удивилась не меньше меня, — увидев, как отец закрывает дверь кабинета прямо перед ее носом. Она всю дорогу шла за нами, не сомневаясь, что сможет принять участие в нашем разговоре. Но когда кузина попыталась войти, дядя Сеферт остановил ее на пороге.

— Спокойных тебе снов, Эпини. Увидимся за завтраком. — После чего решительно закрыл дверь.

Спинк поразился, но сумел скрыть свои чувства. Дядя подошел к каминной полке и налил себе бокал бренди. Немного подумав, он взял еще два бокала и, плеснув в них благородного напитка, правда совсем немного, предложил нам со Спинком. Затем он указал нам на кресла, а сам устроился на диване. Пристально посмотрев сначала на меня, затем на моего друга, дядя заговорил с нами так, будто перед ним сидели его собственные сыновья:

— Невар, Спинрек, пожалуй, пришло время рассказать то, что вы хотели от меня скрыть.

— Я не сделал ничего дурного, сэр, — вырвалось у меня.

Безусловно, я хотел успокоить дядю, но едва эти слова сорвались с моих губ, как меня охватило чувство вины. Я видел, как дрались Спинк и Трист, но не доложил об этом. Хуже того, я подозревал, что лейтенанта Тайбера отчислили за проступок, которого он не совершал, однако промолчал. Похоже, дядя почувствовал: мне есть что к этому добавить, и потому продолжал хранить упорное молчание. Я даже вздрогнул, когда Спинк нарушил тишину.

— Трудно выбрать, с чего начать, сэр. Но нам бы очень помог ваш совет. — Голос моего друга звучал не слишком уверенно, а под конец он вопросительно посмотрел в мою сторону.

Дядя перехватил его взгляд.

— Говори свободно, Спинк. Правду можно говорить, не спрашивая разрешения.

Я опустил глаза, ощутив укор. Мне очень не хотелось, чтобы Спинк был откровенен с дядей, но ничего изменить я уже не мог. Без всяких экивоков и попыток оправдаться он поведал о своей драке с Тристом и о том, как потом нам пришлось отправиться в лазарет за Гордом. Спинк заявил: он уверен, что Горда избили старшие кадеты. Так уж получилось, что после истории с Гордом мы, уже вдвоем, рассказали об унижениях и оскорблениях, которым подвергались кадеты в начале года, о массовой драке из-за флага и последовавших за этим исключениях. Я не стал упоминать о Тайбере, но это сделал за меня Спинк:

— Кроме того, Невар опасается, что по отношению к другому кадету из новой аристократии совершена ужасная несправедливость.

Теперь уже говорил я, начав, правда, с того, что у меня есть только подозрения, но нет никаких доказательств. Дядя нахмурился, и я был вынужден признать, что это попытки слабого человека найти оправдание своему молчанию. Дослушав мою исповедь, дядя покачал головой.

— Я не слишком хорошо знаю нынешнего лорда Тайбера, но мне доподлинно известно, что он не пьет, как, впрочем, и его отец. Сомневаюсь, чтобы его брат-солдат оказался пьяницей, следовательно, и сын последнего не станет пить. Безусловно, я могу и ошибаться, но в данном случае это было бы странно. Итак, существует две возможности: либо лейтенант Тайбер нарушил не только правила Академии, но и традиции своей семьи, либо его заманили в ловушку. Тут требуется расследование. Я разочарован, что ты не доложил обо всем увиденном и услышанном до того, как твоего старшего товарища с позором отчислили из Академии. Это необходимо исправить, Невар. Ты и сам понимаешь.

Я склонил голову. Да, действительно, я понимал это и сам, но теперь, когда об этом сказал дядя, вдруг испытал странное облегчение. Мне казалось, что он сразу же начнет ругать нас за нарушение кодекса чести и потребует подать прошение об уходе из Академии. В таком случае я был бы обязан ему подчиниться. И дело не только в том, что он являлся моим дядей — просто он предложил бы единственный выход, в тот момент представлявшийся мне благородным.

Однако дядя лишь продолжал хмуриться, а затем принялся задавать вопросы о различиях в обращении с сыновьями старой и новой аристократии, о том, как полковник Стит руководит Академией, и даже о его сыне Колдере. И чем больше мы рассказывали, тем сильнее мрачнел дядя. А я даже не представлял себе, какое облегчение испытаю, рассказав о несправедливостях, с которыми мне пришлось столкнуться. Я считал, что все кадеты Академии стремятся к высоким идеалам, с гордостью следуя благороднейшим традициям каваллы. Оказалось, это совсем не так. Более того, уже в первый год обучения я не смог соблюсти свою честь, что уж тут говорить об идеалах. Я и сам не понимал, какое разочарование переполняет мое сердце, до тех пор, пока не поведал обо всем дяде.

Мелкие проблемы беспокоили меня ничуть не меньше, чем попрание законов справедливости. Когда я рассказал ему, что, по всей вероятности, мы напрасно привезли в Старый Тарес Гордеца, поскольку до конца обучения я буду вынужден пользоваться лошадью Академии, дядя не улыбнулся, но серьезно кивнул и заметил:

— Для твоего отца Гордец значит многое. Мой брат убежден, что достойный скакун является для офицера каваллы первым рубежом обороны. Он не одобрит новое правило.

И я вновь ощутил огромное облегчение — первый сын, никогда не служивший в армии, способен понять мои беды.

Когда мы со Спинком наконец полностью выговорились, дядя откинулся на спинку дивана и тяжело вздохнул. Несколько минут он не отрываясь смотрел в темный угол, словно обнаружил там нечто заслуживающее самого пристального внимания. Затем перевел взгляд на нас и печально улыбнулся.