Заказанная расправа - Эльмира Нетесова

— Незаметно от тебя отвернулись даже твои сторонники. Наши однокурсники старались не вспоминать и не говорить о тебе. Ты давно перестал замечать их и здороваться. Как обидно было видеть твою заносчивость! Ты терял свою молодость, порвав с друзьями юности. Не успев обзавестись новыми приятелями, оттолкнул прежних. Тот, кто лишается своих друзей столь бездумно и легкомысленно, сам себя загоняет в ловушку будущих ошибок. Именно поэтому ты не смог выйти из них! Нам, милицейским, ты смеялся чуть ли не в лицо и говорил презрительно: «Да на что способна наша милиция? Дубинка заменяет ей все. В том числе и мозги, коих у ее сотрудников отродясь не имелось».

— Ну, знаешь ли! Я такое не говорил! — вскипел Казанцев.

— Не надо, Жора! Это было сказано при мне!

— Не помню!

— Говорилось неоднократно. Именно после этого я перестал здороваться с тобой, потерял к тебе всякое уважение. А тебя заносило все сильнее и круче.

— Скажи честно, для чего ты меня позвал сюда? Отчитать, отплатить за старые обиды, напомнить болячки и высмеять за прошлое? — встал Казанцев.

— Жора! Я — не ты! Сиди спокойно! — положил ему руку на плечо хозяин кабинета и попросил секретаря принести чаю на двоих. — Помнишь, как на третьем курсе у меня в трамвае воришки сперли стипендию? Я тогда впал в отчаянье, не зная, на что буду жить? Ведь помочь некому. И тогда ты достал свою стипендию и, разделив пополам, сказал: «Вместе — выживем!», помнишь? Мы тогда с тобой инвалидов и стариков возили в колясках по парку. После лекций разгружали вагоны на железной дороге. Даже аттракционы в городском саду обслуживали. И в итоге не только выжили, а и оделись, обулись, научились зарабатывать.

— Ой, Леха, не говори! Я и теперь помню, как ты соблазнял меня поехать на все лето в пионерский лагерь воспитателями. Мол, питание бесплатное, а зарплата будет целой! Ну я и согласился! А там, елки-палки, мы все три месяца на манной каше просидели. Я тогда думал, что до конца жизни ее наелся. Она мне во сне, как наказание, снилась! После того о пионерских лагерях слышать не мог!

— Жор, а помнишь, какое мы с тобой проклятье придумали?

— Какое?

— «Чтоб ты до смерти одной манной кашей питался!» — громко рассмеялся генерал.

— Забыл! Оно и немудрено. Бывали дни, когда я был бы рад хоть детской миске этой каши, — дрогнул голос Казанцева, но, взяв себя в руки, он ушел от воспоминаний, отпил чай и спросил: — Так ты берешь меня на работу?

— А ты уже на работе! На твоем столе в конверте лежит аванс. Стол пока пуст. Конверт увидишь сразу. И ордер на квартиру! Необходимое там есть! Вместе — выживем! — напомнил генерал другу забытую молодость…

Через месяц Казанцев вместе с Рогачевым поехали в следственный изолятор.

— Приведите Ведяева, — попросили охрану. Те не промедлили. Конюх тяжело вошел в кабинет, потерянно встал у двери, испуганно смотрел на обоих.

— Анатолий Алексеевич! Вы свободны! — сказал Рогачев. — За отсутствием состава преступления уголовное дело в отношении вас прекращено…

Ведяев протер глаза. Непонимающе смотрел то на Рогачева, то на Казанцева.

— Возвращайтесь домой! — добавил Славик.

— Куда? У меня нет ключей от квартиры, нет документов. Нет ничего, кроме оплеванного имени! — глухо ответил человек.

— Вас берут в ревизионное управление на работу. А ключи и документы мы вам сейчас вернем! — открывая сейф, Славик увидел, как внезапно упал человек на пол, не удержался на ногах.

— Что это с ним? — растерялся Рогачев.

— Ничего, пройдет! Такое случается иногда. Я сам через это прошел. Горе человека бьет. А радость и подкосить может. Потому что слишком редкая гостья она в жизни человеческой, как белая ворона среди черной стаи, — говорил, помогая Ведяеву встать, Казанцев, уже познавший на себе все то, что Конюху еще предстояло услышать и осмыслить.

Пока Рогачев заполнял какие-то бумаги для Ведяева, Казанцев успел ему сказать:

— Впредь помни, что скажу тебе. Не покидай друзей. Они у тебя были — на работе. Не меняй их на сытость. Чтоб, оставшись наедине с собой, мог спокойно назвать себя по имени. Не оглядывайся в прошлое. Оно позади. У тебя еще есть запас времени. Вернись в себя. И поверь, что вокруг люди… Ревизору тоже не прожить без их тепла. Как и другим, — спрятал недавний бомж за спину дрожащие руки и отвернулся к окну, загляделся на безоблачное небо, синее-синее…

Из того же окна он смотрел, как Ведяев покидал следственный изолятор. Человек очень спешил, шел, выставив вперед плечи, махал руками, будто хотел улететь отсюда, от своих воспоминаний, но ноги не слушались. Они заплетались, спотыкались на каждом шагу.

«Ничего. Это скоро пройдет», — подумал вслед ему Казанцев, все понимая и сочувствуя человеку.

А через две недели, когда следствие по делу подошло к концу, Рогачева среди ночи разбудил телефонный звонок:

— Скорее! Приезжайте!

— Что случилось? — спросил дежурного.

— Горелый повесился!

Вячеслав мигом оделся, примчался в изолятор. Дверь в Яшкину камеру была открыта.

— И с чего это он? — удивлялся охранник. — Никто к нему не заходил, пальцем не тронул. Один все время канал. Какое лихо его укусило? Тихо так отошел, лежа удавился. Гляньте! — указал он на полосу материи, заменившей веревку. — От своей рубахи откромсал!

Из кармана брюк Яшки торчала записка. Она была адресована Рогачеву.

«Ну что, следователь? Не удалась расправа надо мной? А ведь мечтал ты устроить показательный процесс, чтоб на меня глазела толпа и, усираясь, требовала только расстрела. Вы так хотели расправиться со мной! Вам не хватило мучений, какие перенес я за свою жизнь. Но что она есть? Цирковое представленье у ворот погоста! Я больше не хочу играть в нем! Скажешь, что струсил Яшка? Хрен всем вам. Попробуй сам влезть в петлю, тогда поймешь. Не от страха это! Я решил уйти из жизни еще тогда, когда заговорил у тебя на допросе. Устал от ненависти своей и вашей, устал от мести и расправ. Ушел сам, без приговора и чужой помощи. Вы затравили меня и с самого детства приговорили к смерти. Впрочем, ее никому не миновать. Вопрос лишь во времени. Но столь уж важно, когда уйти? Прожившему без любви и тепла смерти бояться не стоит. Она мне — награда за все. Я ухожу без сожалений, проиграв целую жизнь. Но что я мог изменить в ней? Лучше было бы не рождаться, верно, следователь? Вот и решил исправить роковую ошибку. Я простил всех, кто причинил мне в жизни боль и обиды. А потому сам ухожу налегке. Да только непрощенным… Ведь и смерть избавляет лишь от мучений, но не от злой памяти и проклятий вслед. Когда-нибудь и ты, устав от жизни, поймешь меня…»