На руинах Империи - Татьяна Николаевна Зубачева

уже кончилось время.

– О мыле не уговаривались, – хмыкнул Андрей.

– Уговор дороже денег, – хохотнул ответно Эркин.

У колонки они умылись. На станции, где так вышло, что есть все уходили в один закуток, подальше от белых глаз, у крана бывало шумно. Толкались, не всерьёз топили друг друга. Но здесь, под взглядами белых, они молча смыли с рук и лиц пот да Эркин на мгновение подставил под тугую струю спину. Пока ходил за рубашкой – не сидеть же на белой кухне полуголым, может и плохо обернуться, – пока шёл к указанному дому, всё высохло.

Кухня сияла чистотой и пустынностью – все дверцы плотно закрыты, плита и столы пусты. Только то, что приготовлено для них. Две большие кружки с горячим кофе, два стакана молока, большое блюдо с сэндвичами. Сэндвичи все разные, но четко по парам. И по три куска сахара каждому.

– Ну, будем жить! – Андрей шумно вдохнул запахи и засмеялся.

– Живём, – засмеялся и Эркин.

– И молоко, и кофе. Не скупятся.

Андрей с наслаждением залпом выпил холодное молоко и как после выпивки ухватил верхний сэндвич. Эркин не спеша прикончил свой стакан, чувствуя, как расходится по телу волна приятного холода. Взял сэндвич.

– Не скупо, – согласился с Андреем.

– Смотри, – Андрей вертел в руках сложенные попарно ломти чёрного хлеба с прослойкой творога. – Ах ты, чтоб тебя…

– Чего? – поднял на него глаза Эркин. Творог Женя купила вчера, испортиться он не мог.

– Тут русские есть, – объяснил с набитым ртом Андрей. Быстро оглядел оставшиеся сэндвичи и уточнил, – одна русская. Больше чёрного хлеба нет.

– А что, – осторожно спросил Эркин, – чёрный хлеб только русские едят?

– Из белых да, – убежденно ответил Андрей.

– Нам в имении тёмный, почти чёрный давали, – возразил Эркин. – Его и звали рабским хлебом. Может, и здесь нам специально положили.

– Нет, – замотал головой Андрей, – рабский я знаю. Он тёмный, но не чёрный, это другой хлеб, не совсем как тот, но чёрный. И они нескупые. Смотри, и намазано щедро, и ломти толстые. Нет, есть здесь русская. Точно. Помяни мое слово, есть.

Эркин равнодушно пожал плечами, взял сахар и кружку.

– Есть так есть.

Андрей усмехнулся, сунул сахар за щеку.

– Тоже верно.

Если кто за дверью в напряженной тишине дома и пытался подслушать их, то ничего не услышал, кроме этих коротких невнятных смешков. За едой как за работой, они говорили тихо. Не потому что боялись, а просто срабатывала привычка.

– Спасибо хозяйкам, – громко сказал, вставая, Андрей.

– Спасибо, мэм, – повторил за ним Эркин.

Они вышли, специально громко притворив дверь, чтобы их уход был слышен, и не спеша пошли к сараям. Эркин на ходу расстёгивал и снимал рубашку, такая жара была на улице. Жара тем более нестерпимая после кухонной прохлады.

– Фу, как покормили, так и поработаем.

– Ага.

Эркин пошатал козлы, проверяя, крепко ли стоят, и, крякнув, взвалил очередное бревно.

– Пошёл?

– Пошёл.

Но они не успели начать.

– Подождите, – к ним торопливо шла, почти бежала молодая женщина.

Андрей выпрямился.

– Что случилось, мэм?

– Они… – она тяжело дышала, – ну, как вы делаете, они слишком длинные, не влезают. У меня маленькая печка. Это мои дрова. Сделайте покороче, пожалуйста.

Андрей досадливо пнул чурбак.

– Сходи ты, посмотри, что там за печка.

– Иди сам, – угрюмо буркнул Эркин.

Андрей удивлённо заморгал.

– Ты чего?

– Ничего, – Эркин резко выпрямился и встал лицом к лицу с Андреем. И тихо, но с такой силой, что у Андрея натянулась кожа на скулах, сказал. – Я не пойду, понял? Я ещё жить хочу!

– Тебе что, голову напекло?

– Ты белый. Тебя, если что, побьют, и ты отобьёшься. А я… я не пойду.

– Та-ак, – начал соображать Андрей. – А ч-чёрт, я и не подумал.

Женщина недоумённо и чуть ли не со страхом смотрела на них. Андрей повернулся к ней.

– Мэм, вы бы лучинкой измерили, а мы по мерке сделаем.

Эркин перевёл дыхание.

– Но, – растерянно сказала женщина, – я не знаю, что там измерять.

– Мэм, – Андрей был сама любезность. – Вот смотрите. Берете лучинку. Отщипни ей, – бросил он Эркину.

Эркин перехватил топор и отщипнул длинную тонкую лучину, дал Андрею.

– Вот, мэм, – Андрей протянул ей лучинку. – Вы закладываете её в топку, отламываете лишнее, а то, что осталось, приносите нам, и мы вам пилим по этой мерке. Пожалуйста, мэм. Мы подождём, мэм.

Она неуверенно взяла лучину и ушла. Эркин сел, прислонился к стене сарая. Помедлив, Андрей сел рядом.

– Уф-ф, – шумно выдохнул Андрей. – Вечно забываю, что ты цветной.

– А я – что ты белый, – усмехнулся Эркин. – И злюсь, что ты простых вещей не понимаешь.

– Смешно, – грустно согласился Андрей.

И до её возвращения молчали. Она отдала им лучинку и тут же ушла. Андрей повертел кусочек чуть длиннее ладони, посмотрел на Эркина.

– Она что, мужику своему измеряла вместо печки?

– А тебе не по фигу? – Эркин тяжело встал, шагнул к козлам.

– Я ж ей объяснял, куда засунуть!

– Наше дело напилить, а куда она их себе сунет… – Эркин взял пилу. – Давай, что ли, в жару тяжело врабатываться.

– Нет, это что ж за печка-недомерок?! – не мог успокоиться Андрей.

– Зато колоть легко.

– Слушай, а может, она перепутала? Дала нам отломанное, а мерку так в печке и оставила?

– Слушай, первая заповедь раба какая? Делай, что велят, и помалкивай.

– Нет, мне просто интересно.

– Я ж сказал. Сходил бы и посмотрел.

Короткие чурбачки громоздились у их ног, и они отпихивали их, продолжая пилить. Зато и колоть их оказалось без проблем. Но столько их было, что к концу сарая они тихо осатанели. А Андрей как начал ругаться, ещё на пилке, так долго не мог остановиться.

Солнце стоит над двором. Пот высыхает мгновенно, стягивая кожу солёной коркой. Хочется пить. Но оба знают: в такую жару да на работе только разок хлебнёшь, потом долго не сможешь успокоить сердце, если вовсе не сорвёшь. Двор пустеет. Слишком жарко. Умолк детский гомон, голоса женщин, хохот мужчин… Все убрались по домам, в прохладные затенённые комнаты. И только их пила визжит, да ухают топоры, разваливая чурбаки на поленья.

Эркин заходит в темноту сарая, и сразу выступает пот, течёт струйками по груди и спине. Клетчатая рубашка Андрея стала тёмной и тяжело липнет к телу. От пота зудят и чешутся шрамы. Андрей часто непроизвольно дергает плечами. Эркин помнит, каково ему было во время болезни, даже сейчас щека зудит. Светлый ёжик Андрея потемнел, волосы слиплись и торчат пучками.

– Ты полотенце взял?

– Чего?

– Ну, тряпка какая у тебя есть? Чистая.

– Ну, есть.

– Давай сюда.

– Охренел?

– Давай,