Остров в глубинах моря - Исабель Альенде

Больной каким-то ворчанием отослал рабыню, которая находилась подле него. По углам рта у него стекала слюна, но настоять на своем он мог. Когда Тете подошла ближе, чтобы расслышать, потому что не понимала, что он говорит, он схватил ее за руку и заставил сесть на край своей постели. Беззащитным стариком он не был — и все еще мог внушать страх. «Ты останешься здесь и будешь за мной ухаживать», — потребовал он. Эти слова были последними, которые ожидала услышать Тете, и ему пришлось повторить их. Пораженная, она поняла, что ее бывший хозяин не имеет ни малейшего понятия о том, как она его ненавидит; что он и не подозревает о том черном камне, который носит она в сердце с тех самых пор, как он изнасиловал ее одиннадцатилетней девчонкой; что он не знает за собой вины и не чувствует угрызений совести… Осознав это, она подумала, что, быть может, разум белых даже не способен задержаться на тех страданиях, что они причиняют другим людям. Злопамятство угнетало только ее — его оно даже не коснулось. Вальморен, чье вновь обретенное ясновидение не позволяло ему проникнуть в те чувства, что он вызвал в Тете, добавил, что она ухаживала за Эухенией, многому научилась у тетушки Розы и что, по мнению Пармантье, не было медсестры лучше ее. Его слова были встречены молчанием — таким долгим, что Вальморен в конце концов понял, что он уже не имеет права приказывать этой женщине, и он сменил тон. «Я заплачу тебе, сколько будет нужно. Нет. Столько, сколько ты попросишь. Сделай это во имя всего того, что мы вместе пережили, и во имя наших детей», — проговорил он среди слюней и соплей.

Она вспомнила обычный совет отца Антуана и заглянула поглубже в свое сердце, но не смогла обнаружить там ни искорки великодушия. Хотела объяснить Вальморену, что как раз по этим самым причинам и не может помочь ему: из-за того, что они пережили вместе, из-за своих страданий рабыни и из-за детей. Первого он отобрал у нее при рождении, а вторую уничтожит прямо сейчас, случись Тете отвернуться. Но ничего этого произнести она не смогла. «Не могу, простите меня, месье» — это было то единственное, что она сказала ему. Она поднялась, покачиваясь от ударов своего сердца, и, прежде чем выйти, оставила на постели Вальморена бесполезный груз своей ненависти, потому что больше не желала влачить ее за собой. И молча ушла из этого дома через дверь для прислуги.

Розетте не удалось соединиться с Морисом так быстро, как оба они планировали, потому что зима выдалась на севере очень суровой и путешествие оказалось невозможным. Весна застряла где-то на других широтах, и холода в Бостоне стояли до конца апреля. А к тому времени она уже не могла взойти на борт корабля. Живот еще не был заметен, но окружающие ее женщины догадались о ее состоянии, потому что красота Розетты казалась сверхъестественной. Она была румяной, с блестящими, как стекло, волосами, взгляд — глубокий и нежный — струился теплом и светом. По словам Лулы, это было нормально: в теле беременной женщины больше крови. «А откуда, вы думаете, берется кровь для младенца?» — говорила Лула. Тете это объяснение казалось неопровержимым, потому что она видела немало родов и всегда изумлялась той щедрости, с которой матери отдавали свою кровь. Но в ней самой симптомы Розетты заметны не были. Живот и груди были тяжелые, как гири, на лице появились темные пятна, на ногах надулись вены, и она не могла пройти больше двух кварталов на своих отекших ногах. Она не могла припомнить, чтобы чувствовала себя такой слабой и некрасивой во время двух предыдущих беременностей. И очень стеснялась, что находится в том же состоянии, что Розетта: ей почти одновременно предстояло стать матерью и бабушкой.

Однажды утром на Французском рынке Тете увидела нищего-калеку, который своей единственной рукой бил в два жестяных барабана. Ноги́ у него тоже не было. Она решила, что его, верно, отпустил хозяин, чтоб он сам зарабатывал себе на хлеб как мог, поскольку хозяину такой раб уже не приносит пользы. Калека был еще молод, улыбка его сверкала двумя рядами белых зубов и лукавством, которое ярко контрастировало с его жалким состоянием. Ритм жил в его душе, в его коже, в крови. Он играл и пел с такой радостью и бьющим через край энтузиазмом, что возле него собралась толпа. Женские бедра двигались сами собой в унисон с этими неудержимыми барабанами, а цветные дети подпевали хором словам, которые, очевидно, слышали уже не один раз; и пели сами, устраивая сражения на шпагах-палках. Вначале слова показались Тете непонятными, но вскоре она поняла, что это креол, язык плантаций Сан-Доминго, и смогла в уме перевести на французский припев: «Капитан Ла Либерте, / любимец Макандаля, / бился своей саблей, / чтобы спасти генерала». Колени у нее подогнулись, и она сползла на ящик с фруктами, с большим трудом поддерживая равновесие огромного живота, и так на ящике и дождалась, пока музыкант не закончил выступление и не собрал подаяние с публики. Она уже очень давно не говорила на креоле, выученном в Сен-Лазаре, но ей удалось поговорить с музыкантом. Мужчина прибыл с Гаити — из страны, которую он все еще называл Сан-Доминго; он рассказал ей, что руку потерял в дробилке для тростника, а ногу — под топором палача, потому что пытался бежать. Она попросила, чтобы он медленно повторил ей слова песни, чтобы лучше разобрать текст, и вот так она узнала, что Гамбо уже стал легендой. В песне говорилось, что он защищал Туссена-Лувертюра как лев, сражаясь с солдатами Наполеона, пока наконец не упал с таким множеством ран от пуль и штыков, что их нельзя было сосчитать. Но капитан, как и Макандаль, не умер: он встал, обернувшись волком, готовый вечно сражаться за свободу.

— Его многие видели, мадам. Говорят, что этот волк бродит вокруг Дессалина и других генералов, потому что они предали революцию и продают людей в рабство.

Тете уже давно смирилась с возможностью того, что Гамбо погиб, и песня нищего только подтвердила для нее эту смерть. Этим вечером она отправилась в дом Адели повидать доктора Пармантье, единственного человека, с кем она могла разделить свое горе, и рассказала ему о том, что слышала на рынке.

— Я слышал эту песню, Тете. Ее поют бонапартисты, когда напиваются в «Кафе эмигрантов», но они добавляют еще один куплет.

— Какой?

— Что-то о братской могиле, в которой гниют негры и свобода, и да здравствует Франция, да здравствует Наполеон.

— Но это же ужасно, доктор!

— Гамбо был героем при жизни и продолжает им быть после смерти, Тете. Пока ноют эту песню, он всегда будет оставаться образцом храбрости.

Захария ничего не знал о той боли, которую переживала его жена, потому что она позаботилась о том, чтобы ее скрыть. Тете как свою главную тайну хранила эту первую любовь, самую сильную в своей жизни. Она редко о ней упоминала, потому что не могла подарить Захарии такую же яркую страсть: их любовь была мирной и неспешной. Ничего не зная обо всем этом, Захария на все четыре стороны света распространял известие о своем будущем отцовстве. Он привык блистать и повелевать. Так он вел себя и в Ле-Капе, где он был рабом, и даже то, что за это его чуть не убили, раздробив ему лицо на плохо склеенные позже куски, не послужило ему уроком: он был все таким же транжирой и болтуном. Он бесплатно раздавал выпивку клиентам казино «У Флёр», чтобы они выпили за здоровье ребенка, которого ждет его Тете. Его компаньонка, Флёр Ирондель, была вынуждена его одернуть, потому что времена пришли неподходящие ни для того, чтобы швыряться деньгами, ни для того, чтобы плодить завистников. Ничто так не раздражает американцев, как негр-фанфарон.