Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть вторая - Ципора Кохави-Рейни

выдержит. Мы понимали оба, что это значит, и последние годы мы жили под сенью смерти. Но эти три года были самыми счастливыми в нашей жизни. Чем больше ухудшалось его здоровье, тем более очищался его дух. Прекрасные вещи он писал именно в эти годы, как статью «Революция и Каббала» о профессоре Гершоне Шаломе, опубликованную в журнале «Отечество», и большой труд о раввине-бунтовщике Йехуде Арье из Медины. И чем беспомощней мы становились перед болезнью, тем сильнее укреплялись духом и связью между нами. Преследуемые страшной угрозой, мы ощущали каждый миг, как часы, дни, недели, месяцы, годы. Как вечность. Мы были до такой степени счастливы, что начали обманывать себя мыслью о начале выздоровления, что можно силой любви спасти жизнь. Последнее лето мы жили на квартире Гершона Шалома, в Иерусалиме, все стены которой закрыты книгами. Израиль ходил между ними, как человек, мечты которого осуществились. Но в это последнее лето он страдал сильнее, чем всегда. В один особенно жаркий день он попросил меня читать ему стихи. Я нашла среди книг профессора стихи Райнера Рильке. Но Израиль хотел читать лишь Ваши стихи. Я поехала в книжный магазин, и купила Вашу последнюю книгу стихов.

Мы читали до полуночи. Я вижу перед собой темную комнату с множеством книг на полках вдоль стен, и полоску света на Вашей книге от лампочки, висящей над нашей постелью, и книга как бы отделяет свет от темноты. Внезапно голос Израиля, который читал мне стихи, словно бы потерялся между книгами. Той ночью я почувствовала, что катастрофа ощутимо приближается к нам. Израиль же ощутил эту ночь, как глубокое переживание, и с этого момента он вспомнил о долге, и начал думать о написании работы о Вашем творчестве. Несколько месяцев до своей смерти он попросил меня найти его статью о Вас, которую опубликовали в бюллетене семинара в Гиват Хавиве. Он начал ее редактировать. Она лежала у него на столе, когда случилась катастрофа. Посылаю Вам стихотворение, написанное Израилем в больнице Тель Ашомер, и найденное мной среди множества его стихотворений, заложенных им в его дневник. Он писал стихи в моменты счастья и в моменты отчаянья, когда хотел заглушить крик от боли.

Дорогой Авраам, извините меня, если в моем письме есть что-то, омрачающее Вам душу. Нет у меня сил перечесть свое письмо, но я знаю, что Израиль хотел, чтобы вы узнали всё, что мной здесь написано.

С любовью,

Наоми

Дорогая Наоми!

Получил твое письмо и не мог найти себе места. Я всегда чувствовал отношение Израиля к моему творчеству, хотя знал, какой он замкнутый человек, скрывающий свои чувства в знак уважения и тонкого понимания, не задевающего чувств, в данном случае, моих. Жаль только, что он не успел завершить анализ моей поэзии.

Весьма редко я получаю удовлетворение от чтения критических статей о моем творчестве.

Сейчас, при чтении твоего письма, перед моим взором прошли встречи с Израилем, наши беседы, которые высветились сегодня, в его отсутствие, по-новому.

Ты напрасно беспокоишься, что в твоем письме есть что-то «омрачающее» мою душу. Напротив! Я прочел твое письмо с трепетом и слезами от начала до конца.

Не знаю, когда увидимся. Не знаю, когда ты будешь в Тель-Авиве. Но если приедешь, пожалуйста, свяжись со мной, и мы назначим время, когда ты сможешь встретиться с нами в издательстве или дома. Рада будет и Мира, которая, кстати, первая твоя читательница, когда Израиль привез первые главы романа «Саул и Иоанна».

С любовью,

А. Шлионски

Она – на обочине общества, равнодушна ко всему, что происходит вокруг. Она – в состоянии полной бесчувственности. В кибуце не понимают ее отчужденности от всех товарищей. Перед смертью, 11 марта 69, Израиль завершил свой дневник записью, полной горечи:

Мне кажется, что меня люди никогда не понимали и не поймут. Я не могу даже рассказать, как я вижу вещи и события. В последнее время я все чаще думаю, что нет более жестокого общества, чем кибуц. Я должен признаться, что не понимал жизни, не понимал людей. В любом случае, я не был создан – жить в таком обществе. Чуждость и отчуждение были всегда частью моего существа.

Взгляд ее лишен выражения, мышцы расслаблены. Ноги отказываются идти на встречу с людьми, тем более, с идеологическими противниками Израиля. Она одинока в своем трауре. Против ее замкнутости восстают друзья. Стучатся к ней. Находят ее погруженной в бумаги Израиля. «Траур по Израилю это траур всего кибуца», – говорят ей. Она молчит. Израиль лежит в земле. Мужчины делают ей непристойные предложения. Кто-то кричит ей:

«Что, не пристало большой писательнице сидеть со мной рядом в столовой!»

Она хотела закричать во весь голос, объяснить, что смерть душит ее. Смерть Израиля парализовала ее! Вместе с ним в одной могиле похоронена ее жизнь. День за днем она приходит к нему, и просит, чтобы он вернулся к ней, освободил от тягот души. И сердитые обвиняющие взгляды членов кибуца сопровождают ее по пути к кладбищу. День за днем она срывает дикие травы, прорастающие на могиле, приносит кактусы и весенние цветы, которые он выращивал на грядках, у дома. Замерший в ней крик не вырывается наружу. В кибуце никто не понимает ее бесконечного траура, не понимает того духовного обиталища, созданного для нее Израилем. Члены кибуца исполняют траур, как это принято правилами кибуца, им даже мысль не приходит, что человек не в силах жить после потери самого дорогого для него существа. Она восстает всем своим существом: ни один человек не смеет указывать ей, как бороться с постигшей ее катастрофой.

Что с ней происходит?! Она пугается себя самой. Она поехала в Афулу и купила простенькое голубое одеяло для Израиля.

«Он будет рад», – сказала она себе, – и все дорогу домой прижимала покупку к груди.

«Зачем я это сделала?»

Она пыталась себе объяснить, что купила одеяло, чтобы Израилю не было холодно в могиле. Она сходит с ума. Хочет покончить собой. Ей говорят, что нужно подумать о дочери. Израиль велит ей выполнить свое обещание. Она должна собрать все силы во имя дочки.

Она побледнела, черные глаза смотрят в пустоту. Дрожащие ноги с трудом несут ее в столовую кибуца. Она падает лицом в песок. Одежда вся в пыли. Кто-то, оказавшийся рядом, поддерживая ее, довел до дома.

«Не теряй силы жизни, Наоми, выходи к людям», – приказывает ей Израиль. Она вошла в столовую, и тут же убежала.

«Сумасшедшая», – шепчутся за ее спиной.