Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

– Отпустил бы ты их с миром! Не бери греха на душу. Да и крестьяне боятся Воробья. А не хочешь всех отпустить, отпусти одного сына боярина.

Если за любовными утехами Василько не обратил внимания на ее слова, то сейчас, вспомнив о них, возрадовался. Ему подумалось, что Янка печалуется о нем и что отныне они в думах, в заботах и печалях будут едины. Он решил, что прошедший день принес ему перемену, которую так долго ждал, и то, что перемена эта произошла на Рождество, мыслилось, как доброе знамение.

Нежданно-негаданно на колокольне зазвонили. «Впрямь, попишко на пакости горазд: нашел время, когда учинить звон!» – покручинился Василько. Вмиг очарование дивного утра испарилось, и вновь стала воротить душу обыденщина. А звон звучал все настойчивей и сильнее. «Разбудит Янку», – забеспокоился Василько. Так и есть… Василько поклялся того злонравного попа запереть в холодной клети.

Янка открыла очи и некоторое время полусонно, непонимающе смотрела по сторонам, как бы спрашивая: «Где я? И как здесь оказалась? И что было со мной?» Василько, желавший продлить хотя бы немного счастливые мгновения, обнял Янку и привлек ее к себе. Даже заспанная, Янка не потеряла красы; было в ней так много бесхитростного, трогательного, первозданного, что она показалась Васильку еще милее. То была не принаряженная, лукаво заманивающая краса, а подлинная, напоминавшая материнское обаяние.

– Не пугайся, верно, к заутрене пробили, – успокаивал он.

Янка, легко, но настойчиво освобождаясь из его объятий, попросила:

– Пусти, господин! Уже светло на дворе, а у меня печь не топлена.

– Аглая растопит…

– Аглае не можно. У нее молодшее чадо в огневице. Пусти!

– Не пущу! – игриво заупрямился Василько.

– Пусти, лиходей! – с притворной строгостью сказала Янка. – Слышишь, как трезвонят. Как бы тот звон не к заутрене, а к обедне.

Со двора послышались громкие и встревоженные голоса, внизу хлопнули дверью. Василько разжал объятия – Янка по-кошачьи проворно и бесшумно покинула конник и принялась одеваться. Она едва успела облачиться в верхницу и накинуть на голову повой, как в горницу вбежал Пургас.

Он выглядел взволнованным: в расширенных очах тревога, дыхание частое, судорожное. Но, увидев одевающуюся Янку и Василька, возлежавшего на постели, застыл на месте, и его лицо выразило такое страдание, что Васильку стало стыдно и жалко холопа. Он почувствовал себя татем, который сотворил покражу и был тут же пойман с поличным. К его удивлению, Янка не смутилась. Она вела себя так, как будто не заметила переживания Пургаса. Приветливо поздоровалась с ним и сказала:

– Чай, заждались меня? А я у господина была, – Янка говорила так просто и без тени смущения, что Василько поразился; так же спокойно она поклонилась Васильку и спросила: – Дозволь идти в поварню, господин?

– Иди, – произнес Василько и, глядя вслед удаляющейся Янке, подумал: «Откуда такое спокойствие? То ли впрямь она не видит греха в том, что было между нами ночью, то ли умеет прятать стыд? Так и мне поступать нужно». Он нахмурил брови и недовольно спросил Пургаса:

– Что тебе?

– Беда! – выпалил Пургас; холоп, будто испытывая удушье, закатил глаза, глубоко вздохнул и выкрикнул: – Воробей со многими людьми наехал по твою голову!

В этих словах Василько ощутил укор и удовлетворение тем, что именно по его голову наехал Воробей. Он хотел ударить Пургаса, но звуки, продолжавшие проникать в горницу со двора, сорвали его с конника и погнали к волоковому окошку.

Василько рванул в сторону задвижку оконца. В разнеженное лицо ударил студеный порыв ветра и разметал волосы, вспучил на спине сорочку и вызвал озноб. Внизу, на переднем дворе, метались какие-то люди.

– Что же ты молчал, пес? – Василько закричал на холопа. Он с силой закрыл оконце и с помощью Пургаса принялся одеваться.

Василько никак не мог унять бившую его дрожь. Удручал не столько наезд Воробья, сколько осознание, что недруг напал в такой значимый для него день и что его Янке могут причинить лихо. Поэтому Василько не мог тотчас придумать, как сподручней оборониться.

– Доспехи, меч!.. – крикнул он холопу.

Пургас открыл крышку ларя и после шумного сопения и пыхтения извлек из него кольчугу. По мере того как Василько облачался в брони, им овладела привычная на ратях уверенность в своей силе и удаче. Узнав от Пургаса, что кроме челяди на дворе находятся четверо крестьян и чернец, Василько совсем успокоился. Он даже не стал надевать шелом, поручи и поножи, посчитав, что окажет тогда много чести Воробью.

Василько вышел из горницы кованый, грозный, неуязвимый. Половицы под ногами прогибались и поскрипывали более обычного, эхо от шагов гулко разносилось по клети. Он не обращал внимания ни на эхо, ни на скрип половиц, но все помышлял, как бы ему и двор защитить, и людей сохранить в целости.

Нужно было за короткий срок сделать многое. Аглаю и ее чад согнать в поварню, наказать Пургасу, чтобы вышел на сени и оттуда учинил стрельбу из лука, Павше – оседлать Буя и вместе с чернецом подпереть ворота санями, крестьянам – вывести полон из подклета и посадить на снег, перед крыльцом.

Он вышел на крыльцо и увидел толпящихся перед хоромами крестьян. Их вид озадачил Василька. Он уловил страх и сожаление о том, что они оказались в такой недобрый час на горе. Особенно насторожил брошенный исподлобья тяжелый укоряющий взгляд Дрона.

Крестьяне попятились от крыльца. Василько тоскливо помыслил: «Выдадут Воробью!» В ворота громко ударили чем-то тяжелым, тут же из-за тына послышался властный и гневный окрик:

– Открывай ворота! Иначе весь тын разнесем!

Василько, стараясь казаться спокойным, медленно сошел с крыльца, неожиданно для всех нагнулся, схватил пригоршню снега и стал натирать лицо. Внезапно повернулся, ровным, почти равнодушным тоном обратился к находившемуся на крыльце Пургасу:

– Что ты встал как вкопанный? Выводи полоняников из подклета, да перед крыльцом их на колени!

Он несколько раз провел рукой по влажному побагровевшему лицу, смахивая налипшую на брови, усы и бороду снежную зернь с таким видом, словно то, что он сейчас делал, занимало его более, чем наезд Воробья.

В ворота ударили в другой раз. Створы заскрипели, подались вовнутрь – приворотная жердь задергалась, заколебалась, но не обломилась.

– Задумал Воробей нас нечаянно взять, а мы ему не дадимся! – задорно обратился Василько к крестьянам, сгрудившимся в несколько шагах от него; в ворота опять сильно ударили, и Василько, поморщившись и помрачнев, спросил:

– Вы что стоите? Думаете, что Воробей не тронет вас? Думаете, что он не ведает, как вы на братчине его людей сладко потчевали? – и уже другим, властным, не терпящим возражения голосом стал указывать, кому что делать и где находиться: – Федор, живо седлай Буя! А ты, Копыто, вместе с Волком возьмите сани и поставьте их вплотную к воротам! Что смотрите? Сани в конюшне! Где Павша?.. Спит?.. Пьян?!. Иди-ка, добрый молодец, – он показал пальцем на Евсейку, – к Павше, в клеть, да разбуди его. А Аглае скажи, чтобы бежала с чадами в поварню… Что стоишь, Копыто? Али головы своей не жаль? Берегись: Воробей давно на нее зарится. А ну, бегом в конюшню!.. Карп, Карп, зачем к замету жмешься? Бери топор и стереги полон. Что очами захлопал? Топор тебе Федор даст… А ты, Дрон, не мешайся под ногами! Встал посредине двора, словно бык. Коли не желаешь ратиться, прочь со двора!