Разговор в "Соборе" - Марио Варгас Льоса

Однажды утром, вернувшись, — она за покупками ходила — столкнулась в дверях с хозяйкой и с сеньоритой Кетой — обе в брючках, с сумками в руках. Они идут в турецкие бани, обедать не будут, а она пусть купит сеньору Лукасу пива. Ушли, и вскоре услышала Амалия шажки: проснулся, значит, надо завтрак нести. Поднялась, а сеньор Лукас, уже одетый и даже галстук завязан, торопливо укладывает в чемодан свои вещички. Он едет в турне по провинции, будет выступать в театрах, вернется в понедельник, и говорил-то, словно уже пел в этом своем турне. Вот, Амалия, письмецо это передашь Ортенсии, а теперь вызови мне такси. Амалия глядела на него разинув рот. Наконец опомнилась, вышла из комнаты, ничего не сказав. Поймала такси, снесла вниз чемодан, прощай, Амалия, до понедельника. Она вернулась в дом, села в гостиной сама не своя. Ох, были б дома хоть Симула с Карлотой, при них легче было бы сообщить хозяйке эту новость. Все у нее в тот день из рук валилось, ничего делать не могла, только посматривала на часы, думала. В пять остановился у ворот белый автомобильчик. Она отвела штору и смотрела, как они идут к дому: обе свежие, помолодевшие, словно там, в бане, не вес они сбросили, а года, и открыла им дверь, и тут коленки у нее затряслись. Заходи, Кетита, сказала хозяйка, кофе выпьем, и они вошли и швырнули на диван свои сумки. Что с тобой, Амалия? Сеньор уехал в турне, сеньорита, — и сердце гулко застучало, — оставил вам письмо, там, наверху лежит. Та не побледнела, не шевельнулась. Смотрела на нее спокойно, серьезно, только губы у нее вдруг задрожали. В турне? Лукас — в турне? — и прежде, чем Амалия успела ответить, повернулась, кинулась по лестнице, а сеньорита Кета — следом. Амалия стала прислушиваться: нет, вроде не плачет, а если плачет, то тихонько. Потом какой-то шум, шаги, и крик сеньориты: Амалия! Шкаф был распахнут, хозяйка сидела на кровати. Он правда сказал тебе, что вернется? — сверкнула глазами сеньорита. Сказал — а на хозяйку взглянуть не решалась, — в понедельник обещал — и вдруг заметила, что заикается. Ты его допекла своей ревностью, а он захотел порезвиться с какой-нибудь, сказала сеньорита, в понедельник вернется, будет прощенья просить. Ради бога, Кетита, сказала хозяйка, что ты несешь? Ушел — и прекрасно, закричала сеньорита, освободилась от вампира, а хозяйка сделала вот так рукой — не кричи, мол, загляни в шкаф, ей самой духу не хватает. И снова зарыдала, закрывая лицо, а сеньорита Кета подскочила к шкафу, стала выдвигать ящики, рыться в них, швырять на пол письма, флаконы, ключи — Амалия, красной такой коробки он не уносил? — а Амалия: унес, унес. Господи мой боже, что же это такое, а сеньорита: что такое? Свистнул драгоценности сеньоры Ортенсии, вот что такое, ну, это ему так не пройдет, сейчас она вызовет полицию, его разыщут и посадят, а все цацки вернут тебе. Тут уж хозяйка заголосила навзрыд, а сеньорита велела Амалии дать ей кофе погорячее. Когда вернулась, держа в дрожащих руках поднос, сеньорита куда-то звонила: сеньора Ивонна, у вас же такие связи, путь его найдут. Весь день хозяйка провела у себя, разговаривала с сеньоритой, а вечером приехала эта самая сеньора Ивонна. На следующий день пришли двое из полиции, и один из них был Лудовико. Конечно, сделал вид, что Амалию в первый раз видит. Они все выспрашивали хозяйку о сеньоре Лукасе, а под конец утешили: не беспокойтесь, сеньора, найдем ваши ценности, это вопрос нескольких дней.

А дни настали печальные. И раньше-то было не очень весело, будет потом думать Амалия, а тут уж все пошло под гору. Хозяйка лежала в постели, бледная, непричесанная, и ела только супчики. На третий день сеньорита Кета уехала. Хотите, сеньора, я себе у вас где-нибудь постелю? Нет, Амалия, ночуй в своей комнате. Но Амалия все-таки к себе не пошла, а пристроилась на диване, укрывшись плюшевым одеялом. Лежала в темноте, а лицо все от слез мокрое. Ненавидела она и Тринидада и Амбросио, всех ненавидела. Начинала задремывать и просыпалась, как от толчка, и снова становилось ей жалко, становилось страшно, и вдруг увидела в коридоре свет. Вскочила, приникла ухом к двери, но ничего не услышала и решилась войти. Хозяйка лежала на кровати ничем не прикрытая, и глаза открыты — вы звали, сеньора? Подошла поближе и тогда увидела — на ковре стакан, а глаза у хозяйки закачены под веки. Выскочила с криком на улицу. Отравилась! — и принялась звонить — отравилась! — и колотить в дверь. Появился мужчина в халате, потом женщина, стали бить хозяйку по щекам, давили ей на живот, чтоб рвоту вызвать, куда-то звонили. «Скорая» приехала уже под утро.

Неделю провела хозяйка в больнице. Амалия сходила ее навестить и встретила там сеньориту Кету, сеньориту Люси и сеньору Ивонну. Хозяйка была бледная, слабенькая, но все-таки поспокойней. Вот моя спасительница, сказала, увидав Амалию. Как я ей скажу, что мне и хлеба не на что купить? — думала Амалия. Но хозяйка, к счастью, сама спохватилась: Кетита, дай ей немножко денег. В воскресенье встретилась с Амбросио, как всегда, на остановке и повела его в дом. Я знал, Амалия, что сеньора Ортенсия хотела с собой покончить. Да откуда же? За больницу дон Фермин платит. Дон фермин? Дон Фермин. Она ему позвонила, а он человек благородный, не смог ее оставить в таком положении, теперь помогает. Амалия приготовила кое-чего поесть, потом радио слушали. Легли в хозяйкиной спальне, и тут на Амалию напал неудержимый хохот. Так вот для чего тут повсюду зеркала натыканы, только сейчас до меня дошло, что за стерва эта сеньора Ортенсия, и Амбросио, разозлившемуся от того, что она там закатывалась, пришлось даже схватить ее за плечи, потрясти. О том, чтобы своим домом жить, больше не говорили, и про детей тоже, но было им хорошо друг с другом, не ссорились. Каждую неделю — одно и то же: трамвай, комната Лудовико, иногда — кино, иногда — дансинг. А однажды, когда они пошли в креольский ресторанчик на Барриос-Альтос, случилась история: туда ввалились какие-то пьянчуги, стали кричать: «Да здравствует АПРА!», а Амбросио им: «Долой АПРА!» Чуть до драки не дошло. Приближались выборы, на площади Сан-Мартин митинговали. Весь центр обклеен был плакатами, ездили машины, и оттуда кричали в громкоговорители: голосуй за Прадо, ты его знаешь — и по радио без конца, и листовки — и даже пели на мотив вальса — родину любит Лаваль, — и бесконечные фотографии, — и в ушах у Амалии застряла полечка «Путь указан Белаунде». Стали возвращаться апристы, в газетах замелькали фотографии Айи де ла Торре, и Амалии вспомнился Тринидад. А любит ли она Амбросио? Да, наверно, любит, но с ним было не так, как с Тринидадом, — ни мучений таких, ни радостей, и не бросало ее в жар и в холод. А ты почему за Лаваля? — спрашивала она Амбросио, а он: потому что дон Фермин за него. С Амбросио было спокойно: мы с ним друзья, пришло ей однажды в голову, ну, еще и спим. Уж сколько месяцев не навещала она сеньору Росарио, не видалась с Хертрудис Лама, не ходила к тетке. Целую неделю копила в голове все происшествия, а в воскресенье выкладывала их Амбросио, но он стал до того неразговорчивый, что она иногда даже злилась не на шутку: спросишь его, как там барышня, — хорошо, как сеньора Соила, — нормально, а ниньо Сантьяго так дома и не живет? — нет, ну что, скучают они по нему? — скучают, особенно дон Фермин. Ну, а еще-то что слышно? Да ничего не слышно. Иногда она его дразнила, пугала: вот соберусь как-нибудь в гости к сеньоре Соиле, вот расскажу сеньоре Ортенсии про наши с тобой дела, и он мгновенно вскипал: вот только попробуй, только вякни кому-нибудь, больше меня не увидишь. Чего он так таится, стыдится, стесняется? С большими странностями был человек. А вот если он умрет, спросила ее однажды Хертрудис Лама, будешь горевать по нем, как по Тринидаду? Нет, поплачет, конечно, но такого, будто конец света настал, что жизнь кончилась, нет. Это потому что мы не вместе живем, думала она. Может, если б она ему готовила, стирала, ходила за ним, как заболеет, все было бы иначе.