Вся правда о Муллинерах - Пэлем Грэнвил Вудхауз

Леди Уиддрингтон чопорно выпрямилась.

— Боюсь, вы не понравились Перси, — сказала она сухо.

— Они все понимают, они все понимают! — таинственно объявила миссис Пултни-Бенкс. Несколько секунд она в задумчивости продолжала вязать и считать петли, а потом добавила: — Кошки умнее, чем мы думаем.

Вне себя от боли, Ланселот не сумел даже сухо кашлянуть. Он рухнул в кресло и обозрел маленькое общество слезящимися глазами.

Впечатление у него сложилось самое неблагоприятное. Миссис Пултни-Бенкс выглядела коконом из шалей, но леди Уиддрингтон ничем не маскировалась, и Ланселоту очень не понравилась ее внешность. Владелица Уиддрингтон-Мэнора была одной из тех каменноглазых, целеустремленных, облаченных в твид женщин, монополия на которых словно бы принадлежит сельской Англии. Она приводила на ум королеву Елизавету Тюдор, какой та, вероятно, была в пору своего расцвета. Исполненная решимости, опасная особь. Он не мог понять, как даже общая симпатия к кошкам могла привлечь его дядю к подобной бабище.

Ну, а Перси был чистейшей язвой. Оранжевый телесно и чернильно-черный душевно, он растянулся на ковре, дыша высокомерием и ненавистью. Ланселот, как я уже упоминал, относился снисходительно к крутым котам, но свойственная Уэбстеру буйность была веселая, беззаветная, по-свойски хвастливая. Уэбстер принадлежал к тем котам, которые готовы ринуться с басистыми воплями и проклятиями, чтобы оспорить у соперника право на владение тухлой сардинкой, но подлой злобности в нем не было ни на грош. Перси же, наоборот, несмотря на свою ухоженную внешность, был подлым и ожесточенным. В душе у него не звучала музыка, и способен он был только на коварство, гнусные хитрости и грабежи. Было легко вообразить, как он вылакивает молоко больного котеночка.

Постепенно боль от раны утихла, но сменилась душевной тревогой. Ланселот ясно видел, что эпизод этот отнюдь не расположил к нему обеих дам. Обе смотрели на него с подозрением и неприязнью. Атмосфера стала ледяной, и разговор продолжался судорожными толчками. Ланселот испытал невыразимое облегчение, когда удар гонга напомнил, что пора переодеться к обеду, и позволил гостю ускользнуть в отведенную ему комнату.

Он завершал завязывание галстука, когда дверь отворилась и вошел епископ Бонго-Бонго.

— Ланселот, мальчик мой! — сказал епископ.

— Дядя! — вскричал Ланселот.

Они обменялись крепким рукопожатием. С их последней встречи миновало четыре года, и Ланселот был поражен переменой в епископе. Тогда, в милой старой резиденции при соборе, дядя Теодор был благодушным здоровяком, носившим свое облачение со щеголеватым достоинством. А теперь он словно как-то съежился. Вид у него был измученный и затравленный. Ланселоту он напомнил кролика, удрученного тяжкими заботами.

Епископ подошел к двери. Открыл ее и выглянул в коридор. Потом закрыл дверь, вернулся на цыпочках и опасливо сказал вполголоса:

— Ты приехал, мой дорогой мальчик, благодарю тебя.

— Ну конечно, я приехал, — весело ответил Ланселот. — У вас неприятности, дядя Теодор?

— Величайшие, — ответил епископ, переходя на еле слышный шепот. На секунду он умолк. — Ты ведь познакомился с леди Уиддрингтон?

— Да.

— Значит, ты поймешь мою тревогу, если я скажу тебе, что только неусыпная бдительность может помешать мне попросить ее руки.

Ланселот охнул:

— Но почему вас тянет на такой опрометчивый поступок?

Епископ содрогнулся.

— Нисколько не тянет, мой мальчик, — сказал он. — Я меньше всего хотел бы этого. Суть, однако, в том, что леди Уиддрингтон и ее матушка желают, чтобы я это сделал, а ты, несомненно, заметил, что они сильные, решительные женщины. Я боюсь худшего.

Он, шатаясь, добрел до кресла и рухнул в него, весь дрожа. Ланселот смотрел на него с сочувственной жалостью.

— Когда это началось? — спросил он.

— На пароходе, — ответил епископ. — Ты когда-нибудь плавал по океану, Ланселот?

— Пару раз в Америку.

— Ну, это совсем другое, — задумчиво сказал епископ. — Трансатлантическое плавание длится недолго и обходится без тропических лунных ночей. Но и ты, наверное, заметил, что соленый воздух вызывает особое отношение к противоположному полу.

— В море они все кажутся сногсшибательными, — согласился Ланселот.

— Вот именно, — сказал епископ. — А в долгом плавании, особенно по вечерам, ловишь себя на том, что начинаешь изъясняться с некоторым жаром, от которого даже в те минуты пытаешься себя предостеречь. Боюсь, мой мальчик, что на борту парохода я в обществе леди Уиддрингтон несколько увлекся.

До Ланселота начало доходить.

— Вам не следовало приезжать сюда, — сказал он.

— Когда я принял приглашение, то был, если мне позволено прибегнуть к метафоре, еще слегка подшофе. И, только прожив здесь десять дней, я понял гибельность своего положения.

— Но почему вы не уехали?

Епископ испустил жалобный стон:

— Они не позволяют мне уехать. Отметают все предлоги. Практически я в этом доме пленник, Ланселот. Не далее как позавчера я сказал, что у меня неотложное дело к моему поверенному и я должен незамедлительно отбыть в столицу.

— Это должно было сработать.

— Куда там! Полнейшее фиаско. Они настояли, чтобы я пригласил моего поверенного сюда, где мое дело можно будет обсудить в умиротворяющей атмосфере гэмпширской сельской природы. Я попытался спорить с ними, но они стояли на своем. Ты не узнаешь, как твердо умеют женщины стоять на своем, — продолжал епископ, содрогаясь, — пока не окажешься в моем злополучном положении. Как полно я оценил великолепный шекспировский образ: приковать стальными обручами! Всякий раз, когда я вижу леди Уиддрингтон, я чувствую, как эти обручи подтаскивают меня к ней все ближе. А ведь эта женщина внушает мне отвращение такое же, как ее кот. Скажи мне, мой мальчик, чтобы переменить тему на более приятную, как поживает мой дорогой Уэбстер?

Ланселот замялся:

— Ничего, дрыгается понемножку.

— У него судороги? — встревожился епископ. — Что говорит доктор?

— Это просто такое выражение! — поспешил разуверить его Ланселот. — Подразумевает здоровье и бодрое настроение.

— А-а! — облегченно вздохнул епископ. — А как ты устроил его на время своего отсутствия? Надеюсь, он в хороших руках?

— В самых хороших, — ответил Ланселот. — Его опекает лучший ветеринар Лондона, доктор Д.Г. Робинсон, дом девять по Ботт-стрит, Челси, не только искусный в своей профессии, но и человек высочайших моральных принципов.

— Я знал, что могу положиться на тебя, что ты позаботишься о всех его нуждах, — с чувством сказал епископ. — Иначе я не решился бы попросить, чтобы ты покинул Лондон и приехал сюда, каким бы надежным щитом ты ни послужил мне в моем гибельном положении.