Титаны и тираны. Иван IV Грозный. Сталин - Эдвард Радзинский

Гроб вскрыли — и поразились: в гробу лежал скелет с повернутым набок черепом…

Во время перенесения прах был несколько разграблен. Кусочек жилета Гоголя взял Лидин — он его вставил в переплет прижизненного издания «Мертвых душ». Кто-то из друзей директора забрал сапог, кто-то даже кость…

Происшествие Хозяину не понравилось. Ягода получил указание, и уже через несколько дней все похищенное было возвращено в могилу. А в газетах было напечатано официальное объяснение: «В повороте головы покойника нет ничего загадочного. Раньше всего подгнивают боковые доски гроба, крышка под тяжестью грунта начинает опускаться, давит на голову мертвеца, и та поворачивается набок. Явление довольно частое…»

Хозяину не хотелось ассоциаций, ибо в это время он хоронил заживо искусство революции, Авангард — часть Великой утопии.

Начало 80-х. Я сижу на пляже в Пицунде, рядом — Виктор Борисович Шкловский, великий теоретик левого искусства, друг Маяковского. Он абсолютно лыс. На пицундском солнце блестит продолговатая голова. Впрочем, и в двадцать лет он был такой же — совершенно лысый… Все мое детство прошло под знаком Виктора Борисовича, с которым отец сочинял сценарии. Только потом я узнал, что Шкловский был главным создателем теорий великого Авангарда 20-х годов. Сверкающий купол его головы маячил на всех знаменитых диспутах. Теперь ему девяносто лет. Он остался один — все участники тех диспутов давно лежат в могилах, чаще в безвестных, расстрелянные в дни сталинского террора…

Шкловский рассказывает, и его мысль движется, как атомный распад: «Горький был старого закала папаша — ничего не понимал в Авангарде, он казался ему надувательством. Сталин не зря вспомнил о Горьком, когда решил покончить с искусством революции. Горький совершенно не понимал живопись. Все главные действующие лица Авангарда сформировались до революции… Малевич, Татлин, Мейерхольд, Маяковский, Хлебников. Мы ненавидели «кладовые» — так мы называли дворцы и галереи, где прозябало искусство, — и после Октября вывели его на улицу. Наступил мир левого искусства: Татлин и Малевич… Татлин как-то приходил к вашему отцу, вы не помните? Ах да, вы были крошкой. Тогда Татлин был жалок, сломлен. А в 20-х это был мессия. Он ненавидел Малевича и обожал его. В мастерской он поставил пресловутую палатку, чтобы Малевич, придя, не похитил его идеи. Он был серьезен и без юмора. После Октября он создал башню Третьего Интернационала — символ нового времени. Он задумал ее как новую Вавилонскую башню. Отвергнувший Бога пролетариат по ее спирали взбирался на новые небеса — небеса мировой революции. В башне должен был разместиться Коминтерн. Это был синтез всего нового — живописи, архитектуры, скульптуры. И конечно же, ее никто не мог построить. Это была мечта. Потом он создал проект костюма для пролетариата, который никто не мог носить. Потом он поставил спектакль по поэме Хлебникова, который никто не мог понять. Потом он создал модель летательного аппарата, который, конечно же, не мог летать. Он считал: искусство должно только ставить задачи перед техникой. Все делалось для будущего».

Татлин увидел это будущее. Гений Великой утопии умер в 1953 году в Москве — в безвестности и постоянном страхе.

В крохотных комнатках коммунальных квартир они спорили о новом искусстве. В азиатской России рождались урбанистические миражи и бесчисленные литературные течения. Мебели в квартирах не было — сожгли в холодную зиму 1918 года, а потом объявили ее мещанством. Их женщины презирали работу по дому — окурки и объедки они просто покрывали слоем газет, так что пол поднимался после каждой вечеринки. На этом газетном ложе они любили своих женщин, веривших в новое искусство. Возлюбленные возлежали среди партийных дискуссий и призывов к мировой революции.

Я спрашиваю Шкловского:

— Почему левая интеллигенция пошла со Сталиным, когда он сражался с Бухариным?

— Правые — это был сытый мир: нэпманы, лавочники, зажиточные тупые крестьяне. Когда Сталин провозгласил индустриализацию, мы радовались — наступало время урбанизма и нового искусства. Недаром в 1931 году Татлину присудили самое почетное тогда звание — «заслуженный художник».

И уже в 1932 году его объявили «буржуазным формалистом». Я слушал Шкловского и думал: они верили? Или предпочли поверить? Ведь страной уже правил тотальный страх, который заставил Эйзенштейна бесстыдно переделать «Октябрь», который дал Хозяину возможность преспокойно, без всяких эксцессов удушить искусство Великой утопии.

Один из вождей Авангарда, Владимир Маяковский, последовал обязанности русского поэта быть пророком. Как и Есенин, он чувствовал будущее и на пороге страшных 30-х годов, в преддверии конца левого искусства, выстрелом из револьвера закончил жизнь. Его главные агитационные строчки — «И жизнь хороша, и жить хорошо!» — стали насмешкой над несчастным человеком, лежавшим на полу с пулей в груди… Рядом издыхал Авангард.

Они хотели революции в искусстве, а новая власть хотела искусства для революции. Первое наступление на левое искусство было задумано Лениным. Сразу после учреждения поста Генсека он образовал РАПП — Российскую ассоциацию пролетарских писателей. РАПП с командой партийных критиков становится организацией, открыто управляющей искусством. Но там сидело много троцкистов и зиновьевцев, и Хозяин поступил тонко: в 1932 году он уничтожает РАПП, что, естественно, вызвало восторг большинства писателей и воспринималось как помягчение. Но тем же постановлением он распустил все литературные группировки. Авангард был попросту прикрыт административным решением.

Однако перед опубликованием постановления он захотел, чтобы роспуск РАППа и конец Авангарда произошли по инициативе самих писателей…

Рассказ об этой знаменитой встрече я слышал в разные годы — от Петра Павленко и Евгения Габриловича.

Накануне роспуска РАППа в квартирах многих известных писателей звонил телефон: их звали прибыть в особняк Горького. Зачем — не объясняли.

Писатели съехались. Горький таинственно встретил гостей на лестнице, пригласил в гостиную. Там писатели долго сидели — кого-то ждали. Наконец в комнату вошли дорогие гости: Сталин в окружении главных соратников. Габрилович рассказывал, как он впился глазами в диктатора: «Это был маленький человек в темно-зеленом френче тонкого сукна, от него пахло потом, нечистым телом. Запомнились густые черные волосы, наехавшие на маленький лоб, и рябое лицо, бледное от постоянной работы в кабинете. Он был очень подвижен, как все маленькие люди, и часто смеялся — прыскал смехом под усами, и в лице появлялось что-то хитроватое, грузинское. Но когда он молчал, кустистые брови, идущие косо наверх, придавали его лицу жесткое и непреклонное выражение».

Он вежливо слушал выступления писателей, но по его репликам все с изумлением поняли: он поддерживал беспартийных писателей против могущественного РАППа. Потом он произнес речь, в которой уничтожал прежних рапповских начальников и славил собравшихся писателей: «Вы производите нужный нам товар. Нужнее машин, танков, самолетов — души людей…» Он назвал писателей «инженерами человеческих душ». Души его очень интересовали, и оттого определение ему нравилось. В перерыве, беседуя с писателями, он его повторил, при этом его палец уперся в грудь одного из гостей. От страха тот бессмысленно бормотал: