Царство Агамемнона - Владимир Шаров

Отец: “Хорошо. Если подробно и в деталях, дело было так. Еще до революции, когда сам Сметонин ни в Бога, ни в чёрта не верил, он сделал себе имя на защите неимущих, несостоятельных клиентов, которые обвинялись в самых тяжких преступлениях. О подобных процессах газеты писали много и сочувственно, так что фамилия присяжного поверенного Сметонина была на слуху. В России к пятому году о нем знали в любом интеллигентном доме. Часто бывало, что на каком-нибудь журфиксе хозяин вслух зачитывает выдержки из его новой речи, а потом гости и домочадцы ее разбирают, с восторгом, с упоением обсуждают.

И было чем восторгаться. Сметонин был во всех смыслах человек блестящий – и образование, и ум, и парадоксы. Право он тоже знал как никто. Сколько он выиграл дел, от которых прежде отказались коллеги, сочли безнадежными! Но вам-то что до его парадоксов, гражданин следователь? Это ведь старые песни, совсем старые. Мало ли что у нас до революции было?”

Зуев: “Не надо, Жестовский, не надо. Всё до крайности интересно. Так сказать, многое объясняет. Я вас слушаю, слушаю самым внимательным образом”.

Отец: “Ну хорошо. Сметонин строил свои речи, в числе прочего опираясь и на Писание. Библию он цитировал очень обильно, постоянно на нее ссылался. На судей, конечно, действовало. Никуда не попрешь – Высший авторитет. Он и студентам повторял, что человек создан по образу и подобию Божьему, следовательно, по своей природе благ, а значит, преступником его делают обстоятельства. Говорил, что часто это обстоятельства непреодолимой силы, то есть он, будущий преступник, поначалу потерпевший, а ведь в соответствии с законом, если в деле имеют место непреодолимые обстоятельства, ты освобождаешься от ответственности. То есть, по Сметонину, преступник всегда жертва – несправедливости, домашнего насилия, голода – и всегда неволен.

На первом пике своей известности – общим счетом их было три, – то есть где-то году в девятьсот четвертом – девятьсот пятом, он в ресторане после какой-то особенно удавшейся ему защитительной речи сказал, что сегодняшнего клиента – грабителя, насильника – отмазал бы и перед Богом.

Присутствующие посмеялись, но с уважением, а Сметонин с тех пор всё к этому возвращался, думал, что бы сказал и как построил свою речь. И тут шел от мысли, что человек в нашем мире есть жертва, но склонялся к тому, что главное, на чем должна будет строиться защита:

первое – наказание не может и не должно быть вечным,

второе – без раскаянья и прощения мир никогда не был, значит, и не будет ни благ, ни полон. То есть он не таков, чтобы Господь к концу шестого дня творения мог сказать: «И увидел Он, что мир хорош, и почил ото всех дел».

Много лет, ни с кем ничего не обсуждая, он с карандашом в руках читал отцов церкви и самых известных богословов, не только наших, но и католических, искал союзников и единомышленников. Кого-то, конечно, нашел, но очень переживал, что их меньше, чем он поначалу надеялся. То есть, начни он, Сметонин, проповедовать свои идеи в первые столетия по Рождеству Христову, быть ему в ничтожном меньшинстве. И смерть тоже принять как еретику и схизматику.

Мне, – продолжал Жестовский, – он уже в конце двадцатых годов говорил, что и сейчас не понимает, почему победила вера, которая относится к человеку столь безжалостно. Не оставляет ему и малейшего шанса оправдаться, исправиться.

Наша обреченность и на земле, и в вечности поражала его. В жизни Сметонин сталкивался со слишком большим количеством зла, жестокости, чтобы на сей счет обманываться, но ему казалось, что там, после смерти, если вечная жизнь и вправду существует, Богу не следовало бы повторять то, что творится на земле. Тем более делать свои приговоры окончательными и не подлежащими обжалованию.

Сметонин понимал, что его богоборческий процесс в любом случае окажется очень сложным, ведь в нем одна из тяжущихся сторон одновременно будет и судьей, то есть, если он выиграет дело, Господу придется осудить Самого Себя.

Говорил, что, конечно, это против правил, но так ему лишь интереснее. У Бога имелись две ипостаси, на которые он особенно рассчитывал, – справедливость и милосердие. Думал, как их убедить действовать заодно, согласиться свидетельствовать в его, Сметонина, пользу”.

Жестовский видел, что последние полчаса Зуев, хоть и слушает не перебивая, чаще и чаще клюет носом, и решил сменить курс. Говорит: “А теперь, гражданин следователь, пара имен, уверен, и одно и второе вы слышали. С 1905 года, когда всем кому ни попадя стали вешать на шею столыпинские галстуки, Сметонин почти целиком переключился на процессы над политическими. А годом ранее он взял себе помощником будущего генерального прокурора СССР Андрея Януарьевича Вышинского, в ту пору социал-демократа и убежденного меньшевика.

Хотя денег у политических было приметно меньше, Сметонин, – говорил отец, – никогда о своем решении не жалел. Он защищал и в обеих столицах, и в провинции, многие известные революционеры обязаны ему жизнью. Среди них и пермская группа бомбистов и экспроприаторов, которую возглавлял тоже наверняка вам, гражданин следователь, известный будущий лидер Рабочей оппозиции Гавриил Мясников.

Взять на себя защиту Мясникова его уговорил как раз Вышинский, а оплачивали ее из своей партийной кассы социал-демократы. Сметонин поначалу упирался – дело казалось гиблым: убийство казака, взрывы, нападения на полицию, ограбление банка, – но в итоге согласился. На суде произнес блистательную речь – всё ли там правда, не скажу – о скромном рабочем пареньке, с тринадцати лет работавшем подручным на Мотовилихинском снарядном заводе, потому что дома не было даже куска хлеба, чтобы накормить брата и сестру. О матери, которая одна, без мужа, тянула на себе троих детей, и, конечно, о том, что Гавриил так страстно мечтал учиться, что после двенадцатичасовой смены садился за учебники. В общем, судья, слушавший его, чуть не прослезился, в итоге Мясников вместо виселицы отделался каторгой.

Кстати, – продолжал отец, – в Гражданскую войну, когда у Сметонина, понятное дело, не было заработков и время в Москве было голодное, Мясников из Перми прислал ему роскошную посылку. Масло, большой шмат сала и мешок крупы. А спустя пару месяцев выхлопотал через Общество политкаторжан и ссыльных поселенцев как имеющему большие заслуги перед революцией рабочую карточку и соответствующий паек. Всё это Сметонин вспоминал много лет”.

“Во-во, – встрепенулся Зуев, – благодарность – вещь хорошая, и вы когда-нибудь спасибо скажете. Товарищам станете говорить, что следователь следователю рознь; в пятьдесят четвертом году допрашивал меня некий майор Зуев, душа-человек, что ни попрошу – всё извольте да пожалуйста. Ну и вы, Жестовский, меня не обижайте. Долг ведь, он платежом красен. Я к тому, – продолжал Зуев, – что вы сейчас начали рассказывать, самое то. Этого я от вас и ждал, два года ходил вокруг да около Сметонина, только облизывался, а вы широкий жест сделали, к столу позвали. Короче, знайте, Жестовский, если у нас так и дальше пойдет – не обижу. Суть не в камере и не в харчах, я костьми лягу, чтобы по нынешнему делу вы пошли не обвиняемым – простым свидетелем. Калиточка открылась, выпустила, вы первым же поездом в Пермь и на пару с вашим Петьком снова тихо-мирно гастролируете по сельским приходам. Вот такая перспектива, Жестовский, – сказал Зуев и закончил: – Думаю, стоит постараться”.