Венчание со страхом - Татьяна Степанова

— Болевой синдром… Сердце… выдержит… — доносилось из них. Словно кузнечики стрекотали там металлическими голосами. Но все это перекрывалось приглушенным расстоянием, однако ясно различимым воплем терзаемого существа.

Обезьяна билась в конвульсиях, лапы ее дергались, голова в шлеме моталась из стороны в сторону. Ольгин, находившийся рядом, поддерживал ее.

— Два миллиграмма. Добавим еще… — неслось из наушников.

Новая инъекция. И снова леденящий душу вой. «Раз-дражитель… сердце… аритмия…» — это говорит Иванова.

Пересилив себя, Никита снова надел наушники. И смотрел, смотрел. Чарли и Флора бесновались в своих клетках. Их крики были так же дики. Но в них не звучала боль — только панический страх. В этой адской какофонии еле-еле различился голос Ольгина:

— Еще половину дозы. Я сказал, будем… Довести… хотя бы до…

— Нет, — это громко возразила Иванова.. — Сердечная деятельность… шока… нельзя… нет, он…

— Я знаю, что делаю!

— …не выдержит…

Колосов напрягся: у клеток назревал какой-то конфликт.

— Занимайтесь своей работой и не вмешивайтесь! — резкая команда Ольгина, точно лай, перекрыла шумы. Никита лихорадочно завертел настройкой: ага, может, так лучше будет слышно?

— Я отключаю… — Иванова уже сердилась, — срочно надо провести… Я иду за…

— Доведем до пяти…

— Нет! — Она вдруг наклонилась и действительно что-то отключила, потом вскочила со стула и сунулась в; клетку. — Он погибает! — Крик ее вонзился в уши Никиты. — Всему есть предел! Такая доза невозможна! Я не буду в этом участвовать!

— Тогда убирайтесь отсюда!

— Ну что вы в самом деле? Нашли время собачиться, — Званцев пытался утихомирить разгневанную женщину. — Чего ты выступаешь? Ты же знаешь, как это важно.

— Пять миллиграмм — это невозможно!

— Но мы должны же выяснить. А вдруг все получится? А это всего, лишь болевой синдром, обычная реакция.?! Это быстро пройдет. Ты же уже видела.

Иванова отступила. Как-то вся сразу обмякла. Отвернулась.

— Идите к себе, — сказал Ольгин. — Практически все завершено. Мы сами проследим. А это действительно всего лишь болевой синдром. Ничего страшного. Он у нас выносливое создание, — и он похлопал по груди затихшего Хамфри.

А потом Ольгин сделал еще одну инъекцию. Званцев, теперь занявший место за прибором, напряженно глядел на экран.

— Есть, — донеслось до Колосова. — Мозговые импульсы. Он реагирует.

Иванова, направившаяся было к ветпункту, резко обернулась.

— Это форменное зверство, — сказала она, и лицо ее скривилось. — А вы… У вас нет сердца. Просто его нет! Костька тысячу раз прав, прав, прав, — и она опрометью побежала по дорожке. Полы ее халатика парусили, а перетянутый резинкой хвост золотистых волос бился по плечам, точно живая змея.

У клеток воцарилась тишина. Обезьяна не издавала ни звука. Никита видел, как мерно вздымается черная мускулистая грудь: Хамфри словно уснул. Ольгин снял одну из манжеток, а затем вылез из клетки. Потом примерно в течение двух с половиной часов они наблюдали только за экраном. Делали какие-то пометки в блокнотах, обмениваясь при этом малопонятными фразами, изобилующими медицинскими терминами. Колосов напряженно следил, ругая свое полное невежество в серьезных предметах.

Около половины третьего эксперимент, или что это было, окончился. Званцев отключил аппарат, Ольгин снял с обезьяны датчики.

— Можно сделать инъекцию кордепина, — донеслось до Никиты.

— Не будем рисковать. Лучше позже раствором метил-пропионила.

Они ушли по направлению к лаборатории, унося свой прибор. Колосов подождал минут десять, наблюдая за неподвижным животным. «В принципе все это не должно меня касаться, — размышлял он. — То, что они делают… но я бы не смог. Например, нервы бы не выдержали. Болевой синдром… Это ж какую боль надо вытерпеть, чтоб так выть!» «А вы видели настоящую жестокость?» — вспомнился вдруг гневный вопрос Юзбашева. «У познания нет легкого пути», — возразил призрачный Званцев. «А что же говорил на это сам Ольгин? Ничего? Только он один и — ничего». Вообще Никита, начинавший уже расстегивать страховку, вдруг опустил руку. Что-то словно держало его, нашептывало: подожди, не суетись. День; еще не окончен. А вдруг?

Тело его одеревенело от этого затянувшегося бдения. Солнце немилосердно пекло в затылок. По спине под футболкой струился пот.

— До пяти мы свободны, — донеслось вдруг в наушники. — Он нас отпускает. Пожалуй, в Кленово смотаться можно. Там копченых кур в магазин привезли. — Никита не видел, кто это говорит. Потом в поле зрения появились Суворов и Званцев. Они шли от серпентария к воротам.

— Пожалуй, надо вот только шины подкачать. Миновало еще около часа. Видимо, те двое уехали.

И тогда у первого сектора снова появился Ольгин. Колосов сразу почувствовал: что-то изменилось в антропологе. На нем уже не было халата. Да и шел он теперь как-то по-другому — быстро, вприскочку, словно опаздывал и никак не мог найти нужный темп. Секунд пять он помедлил у клетки Хамфри, а затем двинулся в глубь парка. Какое-то время его было видно, потом он скрылся в кустах.

Колосов спрыгнул с дерева. Это получилось словно само собой — замок страховки щелкнул и… «Куда он собрался? Такой странный. А что, если к… пролому?»

Никита быстро осмотрел оптику — все закреплено, не свалится. Проверил оружие. Затем вытащил из сумки и пару наручников. Это тоже получилось само собой: хватательный рефлекс.

Он бежал к пролому, продираясь сквозь густой подлесок. Вон кривые сосны — ориентир, вон рваное отверстие в бетоне. Вылез наружу и огляделся, переводя дыхание.

Лес окружал его безмолвной зеленой стеной. Тихий, торжественный, древний. Осколок тех бескрайних непролазных чащ, в которых пращуры наши чувствовали свою стихию.

Вдруг какой-то звук донесло ветром. Никита не успел понять, что это было, но шло ЭТО не из окрестного леса, а оттуда, из глубины зарослей, окруженных забором.! С БАЗЫ.

Потом под ногами его было МОРЕ ТРАВЫ — жесткой, цепляющейся осоки. И кусты на бегу хватали за одежду, словно не отпускали. И падали сорванные листья. А в воздухе стоял все тот же острый пряный дух нагретой солнцем зелени, спелой малины, расплавленной смолы — чудесный аромат в самом его зените.

Он раздвинул ветки и увидел что-то белеющее в дальних кустах. Ноги. БОСЫЕ. Вернее, даже не босые, а просто голые. Вот они согнулись в коленях, уперлись в землю пятками. Колосов замер. Эти ноги показались ему существующими отдельно от их обладателя, вообще отдельно от всего — они словно плыли в этом лиственно-травяном душном мареве. Но они были живыми, эти ноги, реальными. И они были БОСЫМИ.

Ольгин лежал в кустах только в рубашке и трусах. Его спортивные брюки, скомканные, валялись рядом. Он царапал траву, судорога боли сводила его полное, крепкое тело. И он тихо стонал, нет, и не стонал даже — Никита с содроганием вспоминал ЭТО, — тонко скулил, как скулят те, у кого уже не хватает сил орать от терзающей боли. Подобные звуки Никита слышал только однажды в Ожоговом центре, куда привезли сотрудника налоговой полиции, которому мафия устроила «огненную баню»: ему подожгли железную дверь квартиры, и, пытаясь спасти семью, он получил чудовищные ожоги. Он лежал на больничной койке, и нянечки не могли накрыть его даже марлей, потому что любое, самое легчайшее касание к его обугленной коже исторгало из его груди крик.