Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Все следующие ночи он исследовал возможности этой метаморфозы. После полуночи он одевался, причесывался, красился, вызывал такси и отправлялся в кварталы, где говорили по-фламандски. Ни разу он не позволил ни одному мужчине приблизиться к нему или, тем более, за ним волочиться, ни разу не позволил ни одной женщине завести с ним разговор. Он не хотел секса, не стремился блистать, он просто хотел быть. Быть другим. Отставить в сторону образ Франсуа-Максима де Кувиньи, живущего в прекрасном особняке на площади Ареццо, оставить роль несчастного вдовца, преданного отца и удачливого банкира; ему было достаточно побыть этой невнятной личностью, которая существует, пока он шагает на своих каблуках и чувствует кружева у себя на ягодицах, а на груди — тоненькие бретельки. Он подставлял ночному воздуху лицо, скрытое под слоем тонального крема, — неподвижное, гладкое, бежевого оттенка и безукоризненно ровное.

Он заходил в ночные магазинчики, закусочные, бары, перебрасывался несколькими словами с хозяевами и открывал для себя людей ночи, они были иные и открытые для иного. Теперь ему не казалось больше, что Брюссель состоит из двух городов: франкоговорящего и фламандского, на самом деле их оказалось четыре, потому что на те два накладывались еще город дневной и ночной. Как предел мечтаний, он обнаружил китайский супермаркет, открытый до двух часов ночи, где он мог прохаживаться, как любая другая посетительница, рассматривать белье, косметику, предметы гигиены.

К каждой такой вылазке Франсуа-Максим увлеченно готовился, устроившись за туалетным столиком. Он начал разбираться в косметике, мастерски накладывал макияж и пользовался им с удовольствием, словно актер театра. Но потом в последний момент добавлял на щеки несколько штрихов, легких изъянов, которые придавали его лицу естественность: румяна на щеки, тени на висках, родинка на крыльях носа. Когда он на своем лице изображал чье-то чужое, ему становилось спокойно.

Как-то в пятницу, в час ночи, он шел по мощеной улочке. Впереди из бара выкатилась стайка гуляк. Он замедлил шаг, чтобы с ними не сталкиваться, а потом двинулся дальше, что было непросто из-за неровностей тротуара.

Когда он проходил мимо бара, оттуда выскочил еще один посетитель и хотел уже броситься вслед за своими спутниками:

— Эй, меня-то подождите!

Франсуа-Максим оказался нос к носу с трейдером, которого они недавно слушали на интервью.

Парень остановился, озадаченный, задумался, не веря. Свет фонаря падал прямо на них, и в его оранжевых лучах была отлично видна каждая черточка, каждый сантиметр их лиц — как в операционной. Он узнал банкира, который его оскорбил:

— Так… так… да быть такого не может!

Губы у него изогнулись от смеха, потом глаза, все лицо и все тело… Трейдер хохотал как безумный.

Франсуа-Максим застыл и не реагировал.

Трейдер держался за живот, согнулся пополам, попытался восстановить дыхание, радуясь своему открытию.

Франсуа-Максим вырвался из круга света и пустился бежать. Увы, у него не было привычки бегать на каблуках, и он несколько раз подвернул ногу, что еще дополнительно развеселило оставшегося у него за спиной парня. Он несколько раз куда-то свернул и наконец скрылся от этого типа, ускользнул от его насмешек.

Он вызвал такси и вернулся домой. Хотя он подвергся унижению, но, кроме обиды, он чувствовал странное облегчение: эта вылазка будет последней, он точно знал; больше он не будет переодеваться, он уже испытал все удовольствие, которое это может принести, и удовлетворил свою потребность в таких экспериментах. Инфернальный смех того трейдера исцелил его, оказавшись убийственным, но полезным лекарством.

Когда таксист привез его на площадь Ареццо, ему показалось, что по крыше дома движется какая-то тень. Он было решил, что ему померещилось, но снова заметил между печными трубами силуэт. Тут появился какой-то прохожий, выгуливающий собаку, и Франсуа-Максим укрылся у себя, чтобы не рисковать, что его узнают. Он быстро поднялся к себе в спальню, стянул с себя одежду, стер весь макияж одной салфеткой, накинул мужской халат, вооружился клюшкой для гольфа и поднялся на чердак. Без всякого сомнения, кто-то забирался к нему в дом через крышу.

Когда он открыл люк, ведущий на крышу, в лицо ему хлынул прохладный воздух, но он не обнаружил ничего необычного. Или то, что он видел, был мираж, или человек просто ускользнул.

Он в задумчивости спустился по лестнице, осмотрел каждую комнату, чтобы убедиться, что нигде не прячется посторонний, заглянул в спальни детей и, успокоившись, вернулся в свою.

Дни потянулись за днями обычной чередой. Ночи тоже. Вечера Франсуа-Максим проводил с детьми, потом шел спать и заставлял себя уткнуться в какой-нибудь роман, пока не начинало клонить в сон.

Как-то утром он получил письмо из Нигерии, и сердце у него забилось быстрей. Ниамей? Не тот ли это город, куда двадцать лет назад уехала сестра Северины во время гибели их семьи? Он пытался известить ее о кончине сестры при помощи дипломатических служб.

И действительно, письмо было подписано: Сеголен. Он прочел следующее:

Дорогой Франсуа-Максим, позвольте мне назвать Вас «дорогим», потому что я благодарна Вам за то, что Вы меня известили, и за то, что взяли на себя заботу о детях моей сестры, у которых теперь нет никого, кроме Вас.

Я буду краткой. Если я начну расписывать детали, письмо превратится в роман.

Я любила мою сестру Северину. Только что я долго плакала, узнав о ее трагической гибели. И если я уже много лет с ней не общалась, то дело тут было не в ней, а в окружении, к которому она принадлежала, — словом, в наших родителях. Я не буду тратить Ваше время рассказами о том, что, кроме тоски по умершей сестре, я испытываю ужасное чувство вины, потому что 1) это очевидно и 2) у меня нет ни малейших угрызений совести.

Вот уже много лет, как я порвала с родными и уехала. Почему? Просто спасала свою жизнь. И правильно сделала: моя сестра только что поплатилась своей жизнью. На нашей семье лежит проклятие. И я пишу Вам об этом, чтобы положить этому конец.

Я не помню, как нас в детстве учили говорить, зато я очень хорошо помню, как нас учили молчать. Нам не полагалось говорить о том, что мы чувствуем, или спрашивать у других, что чувствуют они, не полагалось задавать нескромных вопросов и тем более на них отвечать. Короче, я выросла рядом с родителями, братом и сестрой — словно корова в хлеву.

Наша семья была пропитана не любовью, а умолчаниями. Узнав о трагической гибели Северины, я подумала, что должна предупредить Вас об этом.

Будьте осторожны, Франсуа-Максим, потому что то, что случилось в прошлом, уже повторилось, и повторится снова.

Наша бабушка по отцовской линии выбросилась из окна. Я узнала об этом недавно и не в курсе, было ли это известно сестре.

Намеренно ли она повторила эту смерть? Или где-то в дальних закоулках ее сознания таилась память об этом, которая передалась ей по каким-то иным каналам, нежели слова?