Врата небесные - Эрик-Эмманюэль Шмитт

избежим катаклизма. Надолго ли?

Над землей вырастал гигантский столб пыли, похожий на чудовищный серый гриб. Кирпичи дробились и превращались в пыль, ее облако подымалось и затягивало небо.

– Берегитесь! – взревел Авраам. – Спасаемся!

Раздувшись над Башней, облако распласталось и пошло на снижение. Оно двинулось к нам.

– Сюда!

Кубаба ткнула пальцем в сторону святилища, где можно было укрыться. Несмотря на свои короткие ножки и усталость, она мигом до него добежала, оторвала подол платья и свернула из него маску, закрывшую ей губы и нос. Я бежал вслед за ней; Авраам схватил меня за плечо:

– Сарра!

Почему о ней вспомнил он, а не я? Я знал, где находится вольер, и бросился туда.

Стражи во дворце не было видно. Мы не встретили ни одного препятствия, миновали опустевшие посты, бросились к женскому флигелю. Там мы стали свидетелями странного зрелища: к крепостной стене привалились женщины и евнухи; все они были в полуобморочном состоянии. Вперемешку, охрипшие и оглохшие, позабыв, кто сторож, а кто пленник, они изумленно наблюдали крушение Башни.

Я кинулся к клетке для экзотических птиц. Нура, ютившаяся в углу, встала нам навстречу. Одним из острейших воспоминаний моей жизни стала радость, вспыхнувшая на ее лице: то было и счастье видеть нас живыми, и восторг оттого, что мы ради нее рискуем жизнью, и гордость нами, своими избранниками. Я пишу «нами», потому что в это мгновение я принимал, что Нура любит двоих мужчин. Моя мелочная, смешная ревность улетучилась.

Авраам вышиб решетку. Нура бросилась ему на шею. Я разорвал свой плащ и крикнул им:

– Быстрее, бегите!

На нас обрушивалось облако пыли, пепла и обломков. Рядом раздавались приглушенные плотным облаком частиц хрипы и вопли женщин и евнухов, которых накрыло раньше. Я протянул Нуре и Аврааму лоскуты ткани, мы обмотали ими головы, и тотчас все стало белым, невыносимо белым и плотным. Я продержался несколько мгновений, но дышать было все труднее, и в конце концов в этой молочно-белой мути я потерял сознание.

* * *

У апокалипсиса не должно быть завтра. Казалось, пусть уж смерть унесет всё. Окончательное небытие представлялось не столь жестоким, как небытие частичное.

Когда я очнулся, мир вокруг был бесформенным и бесцветным, но он подавал голос. Из-под завалов доносились жалобы. Кашель. Детский плач. Стоны раненых. Крики животных. В сухой дымке носилась печаль выживших.

Стоявшие неподалеку Сарра и Авраам тоже взирали на катастрофу. Бедствие еще длилось. В городе и на равнине там и сям вспыхивали красноватые очаги, то краткие всполохи, то настоящие костры – повсеместно занимались пожары. Если никто не станет их тушить, они охватят все вокруг. Значит, так тому и быть. Что не было разрушено и задушено, сгорит в огне. Мы были свидетелями начала конца. Боги затеяли генеральную уборку.

Перешагивая через тела женщин и евнухов, мы пересекли дворик женского флигеля. Погибли не все. Кто-то из умирающих подергивался, до нас доносились стоны и просьбы о помощи. Но приходилось оставаться безучастными, как ни трудно это равнодушие нам давалось. Мы не могли им помочь. Прежде всего нужно позаботиться о ближних. Когда разбрасываешься, не успеваешь ничего.

Мы вернулись в святилище к Кубабе и двенадцати помощникам Авраама. Благодаря изобретательности царицы, они не потеряли сознания, забаррикадировавшись и защитившись от пыли. Они присоединились к нам, очень удивленные. Даже Кубаба потеряла дар речи.

Мы молча брели по улицам, покрытым саваном пыли, и наблюдали смерть в ее первозданном обличье. Зловещее зрелище. Нам было странно, что мы выжили; мы ощущали свою бесполезность, нас разъедала вина: почему мы? За какие заслуги? Мы избранники Богов? На нас возложена миссия? Если да, то какая? По растерянному виду Кубабы я понимал, что у нее нет ответа ни на один из этих вопросов, то же было и с помощниками Авраама. Но по сосредоточенности самого вождя я понимал, что он интенсивно обдумывает бедствие, делает выводы, становится сильнее, растет. Нура дрожала; мы шли рядом, почти касаясь друг друга, и она давала мне понять, что была бы не прочь уткнуться мне в плечо[87].

Когда мы добрались до зверинца, я остановился:

– Идите, прошу вас.

Они удивленно взглянули на меня. Я добавил усталым голосом, исключавшим дальнейшие расспросы:

– Догоню вас на выходе.

Они кивнули и двинулись дальше.

Я вошел в зверинец. Я догадывался, что меня может там ждать.

– Роко?

Я расслышал повизгивание. Взволнованно повторил:

– Роко?

Мне послышался в кустах шелест, я кинулся в ту сторону. Пес лежал на земле, вытянувшись на боку, с одеревенелыми лапами. Живот был растерзан, из него вываливались залитые кровью розовые внутренности. Роко меня не видел. Но чуял мой запах. Это его пьянило. Он оживился.

Я опустился перед ним на колени. Что может быть загадочней и глубже, чем собачий взгляд? Глаза у него вспыхнули, он приветственно тявкнул, попытался поднять голову, но не сумел. Но за все его безжизненное тело отдувался хвост, который так и ходил ходуном. Меня потряс контраст между умирающим телом и бьющим вовсю хвостом. Вся собачья радость угнездилась в том, что осталось живого, в смеющихся зрачках и восторженном хвосте.

Я вмиг осознал все, чем одарил меня Роко за долгие годы. Он мне помогал, поддерживал меня, занимал и умилял. Любознательный и игривый, он утверждал свою веселость и увлекал за собой мою. Он был моим азартом, легкостью и молодостью. То воодушевленный, то умиротворенный, он сопровождал меня в пути и на привале, на улицах городов и на лоне природы, в лесной глуши и на степных просторах. Он беззаветно меня любил. И теперь я возвращал ему любовь. Чистую, нерасчетливую, безусловную. Полную.

Моя единственная счастливая любовь?

Я лег рядом с ним, прижался к нему. Зарылся в его шерсть, упиваясь его запахом, тяжеловатым, старческим. К чьему телу я столько прикасался? Кто так часто спал со мной? Кто до такой степени разделял мой задор и мою усталость?

Он расслабился, несмотря на приступы боли. Что он ведал о предстоящем ему? Казалось, даже страдая, он дистанцировался от своего страдания. Его глаза уверяли меня, что мучения затрагивают лишь оболочку, а в душе царит радость. Я протянул руку к его морде, как нередко делал прежде, и он сдавил ее зубами – его обычный ответ. Его собачий поцелуй. Вдруг он прикусил ее сильнее, глубоко вздохнул – и это был конец.

Конец.

Я еще долго лежал возле его хрупкого тельца, не соглашаясь принять эту смерть. Он по-прежнему внушал мне такую нежность. Невозможно, чтобы вмиг улетучилось столько любви…

Когда я доплелся