Ночной карнавал - Елена Благова

И я возьму твою печаль и буду жить с ней.

И из двух слившихся в объятии печалей мы родим радость; и она станет вечной, как вечно белое поле под звездами со следами бегущего зайца, с кустами ракит под обрывом речного зальделого берега.

Во веки веков. Аминь.

Мадлен застонала во сне на сиденье авто, замотала головой, повернулась на бок. Рука ее упала вдоль тела, шевельнулась, желая подняться.

Во сне она хотела погладить прядь волос Князя, когда он наклонился к ней для поцелуя, и она увидела совсем рядом его любимое лицо — синие, как и у нее, глубокие, северно-суровые глаза, морщины вдоль скорбно сжатого рта, русые усы, коротко подстриженную золотую бороду с запутавшимися в ней седыми нитями, клинопись годов на лбу.

Шофер, держа руки на руле, оглянулся и посмотрел на Мадлен.

Счастливая. Сны ей снятся. А вот он вкалывает. Из машины уже все соки выжались. Далась ему эта поездочка в Венециа. Бойкая дама, эта куртизаночка, наемница барона. Интересно, сколько он ей платит?.. Еще интереснее: спит она с ним или нет?.. Впрочем… это их личное дело. Он не должен влезать в такого рода вопросы.

Где тонко, там и рвется…

Он смущенно отвел взгляд от откинувшейся полы манто, от заголившейся ноги, где на чулке предательски белела крохотная дырка.

Женщины Пари не потерпели бы не то что дырки — складки.

Чулок порвался у нее во сне. Иначе бы она давно сняла его, не стесняясь шофера, и выбросила его через ветровое стекло в придорожную канаву.

А что, парень, делается в мире, пока вы мчитесь?.. Пока мечетесь между разных земель, городов, обычаев, судеб?..

Только бы не грянула война; а в мире, пусть худом и бедняцком, уже можно жить припеваючи. Калым всегда найдется. Какой-нибудь барон, граф… да просто огрузлый рантье, крючкотвор-синдик или фабрикант с толстыми, в перстнях, пальцами-сардельками всегда возьмет его себя возить. Они ведь любят передвигаться в повозках. Не любят — пешком. У них ножки болят… животики чересчур толсты…

Мадмуазель Мадлен!.. Мадлен!.. Скоро Пари!.. Просыпайтесь!..

Мы въедем в родной город ночью, и я прокачу вас вокруг Триумфальной арки, где орет каменная женщина, распялив рот, призывает к восстанию. К оружию! Сметем ненавистных!.. Да воцарятся праведные!.. А кто праведные-то, Мадлен?.. Вот то-то и оно.

Праведных нет.

Есть просто люди.

Лучше или хуже. Разные. Добрые. Жестокие.

И одни и те же могут быть и добрыми, и жестокими.

— Мадлен, мы уже проехали вокзал Сен-Сезар!.. Разлепляйте глазки… Ну вы и горазды спать… будто целый век не спали… вам идет… вы такая розовая… будто усыпанная розами… политая розовым маслом…

Веки дрогнули. Руки вытянулись. Пальцы сжались.

Надеюсь, меня не сожгут на Плас Пигаль, как ведьму Анну Аркилеи на Сан-Марко в Венециа.

— Куда ехать, Мадлен?.. К вам домой?..

Усмешка поползла по ее губам. Домой. О если бы. Нет у нее дома. И не будет.

Что толку в ее дорогих мехах? Колье? Гостиной, увешанной парадными портретами? Этом авто, небрежно кинутом ей с барского, баронского плеча? Это все — не ее. Она идет по канату. Она нанятая циркачка.

И стоит ей оступиться и свалиться на затылки, на плечи и задранные кверху лица гогочущей толпы, она лишится сразу не только эфемерного богатства, но и жизни.

Авто притормозило около ее особняка на рю Делавар. Мадлен чмокнула рыжего парня в щеку, потрепала его за волосы.

— Ты был настоящим другом мне в путешествии. Ты делал все, как надо. Ты не мешал мне, а помогал, чем мог. Я тобой довольна, мальчонка. Особенно тем, что ты ко мне не приставал.

Насмешливые, дешево-площадные слова, излетающие из ее прелестных алых уст, не вязались со взглядом.

Взгляд Мадлен, прямой, искренний и бездонный, как всегда, говорил только правду.

Он говорил: «Спасибо, дорогая живая душа. Нас не так-то много в мире — душ живых. Все больше мертвые. Спасибо».

И парень понял.

Он схватил руку Мадлен и припал к ней губами.

Она отняла руку и весело засмеялась.

— Дурашка, ты что, будто прощаешься, — зашептала она, наклоняясь и по-детски целуя его куда попало — в ухо, в лоб, в висок, в нос. — Разве мы прощаемся?.. Я тебя теперь буду видеть каждый день… Я же не умею пока водить авто… У меня нет прав… У меня нет прав ни на что… И ты будешь мне помогать. Ты будешь, на время, моим личным шофером!.. Барон тебя не отпустит… Он будет содержать нас двоих… Ну не грусти, ну давай, приезжай завтра, поедем кататься на каруселях на Холм Мучеников… — Она вспомнила свое катание на карусели с графом. — Ну, ребенок… что нос повесил?.. Мы же расстаемся ненадолго… на несколько часов…

— Я оставлю машину возле вашего дома, — пробормотал парень, пытаясь улыбнуться, поднимая от исцелованной руки Мадлен глаза, полные слез. — Я доберусь до своей каморки на попутном авто. Изловлю на углу. Здесь рядом Большой Бульвар. Он ведет из предместья прямо до Брюха Пари. Доеду. Не волнуйтесь. Так завтра мне можно приехать?..

— Приезжай, душа моя, конечно, приезжай, — ласково сказала Мадлен и еще раз взъерошила ежик его торчащих пламенных волос.

Наутро она узнала от барона, приехавшего к ней ни свет ни заря на вновь купленном авто, нервно курящего одну сигару за другой, что рыжий ронский парень разбился в лепешку вместе с водителем неопознанной машины на углу Большого Бульвара и Бульвара Капуцинок.

— Вы дадите мне новое задание?

Голос Мадлен прозвучал чересчур сухо. Чуткое ухо барона уловило в голосе отвращение.

Не перегнул ли ты палку, сударь? Нельзя безнаказанно жать, жать и жать на педаль. И железо может взбунтоваться. Твоя красивая проститутка ничуть не устала. Она съездила в Венециа не зря. Об этом ясно говорят ее глаза, горящие июльским небесным светом. В глазах радость. Она тебе что-то подстроила, мужик. Что?! Разве она скажет. Ты и пытать ее будешь — не скажет. Она такая. Все эти чужестранки такие. Наверчивай им на шею хоть тысячу брильянтов — будут молчать. Хлещи плетьми, бей батогами — будут молчать. Жги пятки раскаленным металлом — будут молчать. Единственный выход — утопить такую упрямку с камнем на шее. Но эти, из Рус, живучие. Они могут под водой отвязать камень ледяными пальцами и всплыть. И глотнуть воздух. И закричать во всю мочь легких: «Спасите! Убили!» И поплыть к берегу, высоко, по-мужски, как крыльями, взмахивая руками.

Барон глядел на ее изумительное лицо сквозь табачный дым.

— Что вы делали в Венециа?

— Вас это очень заботит?

Не так. Надо действовать иначе. Заходить с другого бока.

— Да, заботит, моя киска. Я ведь отвечаю за вас. Вы дороже самой дорогой китайской вазы в моей коллекции. Вы стоите мне алмаза из сокровищницы иранского шаха. Я был у шаха в гостях и приобрел алмаз по случаю. Шах расщедрился. Я отвалил за него бешеные деньги. Такие вам и не снились. Деньги… миф. Но я их зарабатываю кровью. А ведь у меня еще жена… и не одна… и дети… от разных красивых женщин… не только от жены… и я обязан всем помогать. Обо всех заботиться. И денежно, и морально, и сердечно. — Он усмехнулся, затянулся. Выпустил дым. — И о вас тоже. О вас, быть может, более всех. Ибо вы даже не стоите денег, Мадлен. Вы бесценны. Поверьте.