Природа и власть. Всемирная история окружающей среды - Йоахим Радкау

Во всем мире за созданием национальных парков стоит сегодня не преклонение перед природой, а интерес к туризму. Без него, по словам эксперта WWF (Worldwide Fund for Nature) по охране видов, «многим природным территориям Земли пришлось бы туго» (см. примеч. 74). Если сохранение тропических дождевых лесов стало для западного мира символом охраны природы, то это явное влияние туристического взгляда в союзе с давней мечтой об «уходящем рае»! Когда в 1988 году президент Франции Франсуа Миттеран предложил для защиты дождевых лесов взять под контроль ООН обширные участки бассейна Амазонки, это вызвало яростные протесты в Бразилии. Резкую реакцию вызвал и бойкот использования тропической древесины, тогда же провозглашенный экологическими организациями и долгие годы очень популярный в Германии. В затронутых им странах он способствовал не росту понимания ценности леса, а скорее настроениям протеста, тем более что всегда был под рукой аргумент, что свои собственные девственные леса индустриальные страны давно уже вырубили или превратили в хозяйственные лесопосадки. Поэтому в 90-е годы бойкот потерял какое-либо значение. Привлекательной моделью для третьего мира может стать не закрытый для человека девственный лес, а исключительно лесопольное хозяйство, сочетающее земледелие и выращивание деревьев.

Путешествуя сквозь столетия, замечаешь, что у любви к природе есть два полюса – ближний и дальний: можно любить собственный сад, а можно – экзотическую Аркадию. Нередко оба вида этой тоски и страсти присутствуют в одном и том же человеке. Немецкое экологическое движение пыталось гармонизировать это противоречие под девизом «думать глобально, действовать локально» (Global denken – lokal handeln). Однако буквальное его прочтение грозит шизофренией. Нередко бывает полезным и думать локально. Сегодня глобальный взгляд часто считают более моральным, а сосредоточение на защите собственного непосредственного окружения высмеивают как «принцип святого Флориана» или, как говорят в США, NIMBY[233]. История не дает оснований так думать: достаточно вспомнить о том, что чувство любви и сопричастности к природе дальних стран имеет колониальное происхождение! Решающую роль всегда играют эффективные коалиции действующих лиц, а они не формируются до тех пор, пока немецкие защитники природы будут больше увлекаться «климатическими альянсами» с племенами индейцев на Амазонке, чем кооперациями с отечественными лесоводами. Сопротивление строительству атомных станций стало эффективным только после того, как перешло к обсуждению конкретных опасностей в непосредственной близости от участников дебатов. Бандана Шива с сожалением говорит, что «вместо того, чтобы расширить угол зрения», сосредоточение на «глобальных экологических проблемах» в действительности «сужает поле деятельности» (см. примеч. 75).

Подъем экологического движения был сам по себе явлением уникальным, исторический взгляд это только подтверждает. Можно вспомнить судьбу рабочего движения, которому в XIX веке понадобилось не одно поколение, чтобы справиться с криминализацией и стать партнером в переговорах с властными структурами. На этом фоне бросается в глаза, как стремительно прошло становление экологического движения, как будто политика только его и дожидалась! И как быстро оно овладело политическим жаргоном во всем мире, дойдя до самых укромных уголков! Если верить в то, что нашу реальность конституируют дискурсы, то для экооптимизма есть все основания. Экологические темы дают массу материала для обсуждения даже в повседневной жизни обычных людей: такие разговоры можно услышать в школе, в трамвае, в сауне. Этот феномен ни в коем случае не является типично немецким или типично западным: даже в России – почти безнадежной, с точки зрения западных экологов, стране – в качестве экспериментальных площадок появляются «эколицеи», термин «устойчивость» становится магическим словом, а экология порой напоминает новую религию. В республике Тыва курс экологии вошел в школьные программы, причем его кульминацией стало участие в ритуалах, посвященных священным источникам и деревьям (см. примеч. 76). Экология привлекает к себе не только возможностями глобального взгляда, но и новым регионализмом, возвратом к традициям.

Если смотреть на медийный ландшафт, то и вправду можно поверить, что с 1970 года мы живем в эпоху экологии. Гринпис, наиболее известная и сильная в финансовом отношении экологическая организация, основанная в 1971 году, – настоящий виртуоз в работе со СМИ. Никто не сделал больше этих «воинов Радуги», для того чтобы освободить сторонников охраны природы от имиджа робких тюфяков. Их организация стала образцом современного героизма и вместе с тем сумела соединить идеализм с точным расчетом. Гринписовцы впервые прославились в 1975 году, после того как они на небольших резиновых лодках заплыли между советским китобойным судном и китами, подставляя себя под гарпуны и снимая все происходившее на пленку. В Сан-Франциско они вернулись национальными героями. В 1986 году под давлением США был принят международный мораторий на коммерческую добычу китов, с которым согласилась, чтобы не потерять лицо, даже Япония. Для Гринписа это стало «одной из крупнейших побед в истории охраны окружающей среды». «Мы придали группе животных почти божественный статус, объединив всех ее членов в единый символ» – символ угрожаемой природы. Крупные млекопитающие наделены этой символической силой в особой мере – это доказывает и невероятная популярность кампаний Гржимека в защиту слонов Серенгети, и трагическая борьба Дайан Фосси[234]за спасение горных горилл в Руанде, хотя необходимость охраны именно этих животных вызывает сомнение, а те методы, которые использовали защитники животных, способствовали тому, что коренное население возненавидело охрану видов. Трогательным символом угрожаемой природы стали также тюлени с их умоляющим взглядом и большая панда, которую признали своим национальным символом китайцы и на которую ссылались также жители Тибета, жалуясь на разрушение своей природы китайцами (см. примеч. 77).

Как видно, «политика панды» может служить тому, чтобы отвлечь внимание от других экологических проблем. В сущности, экологическая политика часто оставалась символической, даже если иногда и влияла на реальное положение дел. Но не стоит из-за этого списывать ее со счетов как бесполезную. Символы нужны людям для ориентации и в долгосрочной перспективе могут наполняться реальным смыслом. Нигде положение экологической политики не проявляется так двойственно, как здесь! (См. примеч. 78.)

Оптимист укажет в первую очередь на поток экологических законов, выпущенных за последние 30 лет в США, ФРГ и многих других странах. Экологическое право, ранее всего лишь придаток других отраслей, таких как промышленное, водное или лесное право, стало отдельной правовой сферой – серьезный прогресс с юридической точки зрения. Отчасти речь идет о переписывании прежних юридических документов. Однако со временем в экологическом праве (и национальном, и международном) как минимум в подходах наметились новые и перспективные принципы: вместо возмещения ущерба – превентивная защита, вместо отфильтровывания уже возникших вредных веществ – предотвращение их возникновения, смещение бремени доказывания при экологических нарушениях с потерпевшего на виновника… Впечатляющие успехи были достигнуты (по крайней мере в ведущих индустриальных странах) в первую очередь в борьбе против «классических» нарушений, в частности загрязнения рек, и в очищении воздуха от чада и пресловутого диоксида серы (см. примеч. 79).