Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод - Наталья Павлищева

«Какая честь!» — усмехнулся про себя Филипп и почему-то подумал, бывал ли здесь Фёдор Басманов. Сам же подивился: к чему это знать?

Иван Васильевич был настроен на серьёзный разговор, он вдруг встал, проверил, плотно ли закрыта дверь, и снова уселся с тяжёлым вздохом. А в голову Филиппа всё лезли ненужные мысли, вроде той, что если снаружи дверь чем подпереть, то здесь найдёшь свой конец, и никто не узнает. Митрополит обругал сам себя: о том ли мыслит?! Негоже царю уподобляться, который и куста боится, в вечном страхе живёт, то и дело по сторонам оглядывается. Как раз об этом он хотел поговорить с государем, мол, негоже бояться своих людей, никто зла государю не желает. Если бы понял Иван Васильевич, глядишь, и распрямились бы его плечи, перестали шнырять по сторонам глаза, которые, как у вора на торге, так и бегают...

Но царь желал говорить сам.

— Ты, владыка, об инквизиции слыхал?

«Господи, неужто и этого боится?!» — мысленно ахнул митрополит.

— Да, но это далеко, в Испании. Нам не грозит, у нас такой ереси нет.

Думал, что успокоит, но просчитался.

— А надо, чтобы была! — Глаза государя почти безумно сверкнули, он даже встал от волнения.

— Зачем?! — ужаснулся Филипп.

— Ты не понимаешь! Не понимаешь! — Было видно, что Ивана Васильевича до глубины души тревожит этот разговор. У митрополита мелькнула нехорошая мысль, что царь точно одержимый...

Тот, словно в подтверждение подозрений, принялся бегать по комнатке, насколько позволяли её размеры и его рост, потом встал на колени перед образами и долго молился, кладя земные поклоны. Стук его лба о камень пола настолько поразил Филиппа, что тот даже забыл об иезуитах. Зато не забыл государь. Отбив многое число поклонов, он обернулся к митрополиту:

— Благослови, владыка.

Тот привычно протянул руку перекрестить, думая совсем о другом: что последует за этой искренней, как видно, молитвой?

Иван Васильевич вдруг принялся рассказывать митрополиту о короле Испании Филиппе, о святой инквизиции, о кострах, на которых пылали еретики Европы, о необычном дворце Эскориале, который испанский правитель строит для себя... Многое Филипп знал и без государя, но слушал всё же со вниманием, искренне не понимая, при чём здесь Москва.

Наконец, казалось, царь устал от собственных речей, он тяжело присел на лавку и вдруг объявил:

— Я такое же у себя хотел сделать, да никто не понял!

Вот тут пришло время митрополиту ахнуть, он наконец осознал, что та самая проклятая опричнина, которую так боятся все русские люди, и есть попытка государя по-своему навести порядок на манер иезуитов! Не удержавшись, осенил себя широким крестом:

— Господи, спаси! Государь, да к чему нам-то инквизиция?!

— Вот и ты туда же! — сокрушённо воскликнул Иван Васильевич. — Я хотел в Слободе монастырь создать, чтоб пример всем показать. И создам! Молитвой жили, посты держали, ни одной службы не пропустили... Строгости такие никому не понравились...

Филипп сидел, вытаращив глаза на государя. Ужасы Александровской слободы он называет обителью?! Пока митрополит думал, что ответить, Иван Васильевич продолжал убеждать его в необходимости создания обители как примера для подражания. Наконец Филипп собрался с мыслями и в ответ принялся рассказывать о житье-бытье в соловецком монастыре, о том, как трудно давалось восстановление монастырского хозяйства после большого пожара, как тяжело растить хлеб на скудных Соловецких землях, как работают старцы в поле, на прудах, на кирпичном заводе, в хлебопекарне... Остановил его взгляд государя. Увлёкшись рассказом о своей обители, Филипп не заметил всё больше проявлявшегося раздражения на лице Ивана Васильевича.

Выражение лица царя заставило митрополита замолчать. Иван Васильевич уже не прятал своего недовольства:

— Не о том речь ведёшь! Пашни... кирпичи... квас в бочках... Для этого холопы есть! Я о душах пекусь, о вере.

Филипп попробовал возразить, что у души есть тело, которое того же хлеба требует, что за земными делами старцы и иноки не забывают служб и постов, только хорошо понимают, что без земных забот жить невозможно. Государь не слушал, он всё больше и больше раздражался от непонимания митрополита.

Первая беседа в тайной комнате не получилась, они разговаривали, как глухой со слепым. Разошлись недовольные друг другом и этим непониманием.

Ещё не раз разговаривали государь с митрополитом, теперь уже не в той маленькой комнатке, но всё равно с глазу на глаз. Снова и снова Иван Васильевич пытался объяснить, что опричнина нужна для примера другим, а Филипп пытался открыть ему глаза на убийства и кровопролитие, которые творятся его именем.

— Что ты мне глаза убийствами изменников колешь?! Верно, убивали, что ещё с ними делать?

Однажды Филипп ужаснулся тому, какая неразбериха творится в голове у Ивана Васильевича. Государь заявил, что не позволяет погребать казнённых и велит делить трупы на части, чтобы погубить и их души. На вопрос о том, что будет с душами безвинных, чью кровь проливают опричники, Иван Васильевич пожал плечами:

— Ежели безвинны, то в рай попадут.

— А на кого грех падёт из-за безвинно загубленных душ?

Иван Васильевич вдруг прищурил глаза и поинтересовался, как же Господь допускает казни, если люди безвинны? Митрополит едва нашёлся что ответить, в его собственной голове крутилась мысль о том, за что Господь допускает такого государя на Руси? Сколь грешны люди, если такие мысли у их правителя! После разговора долго сам стоял перед образами, пытаясь понять, что делать. Губы шептали молитву, душа просила Всевышнего о помощи, а мысли упорно возвращались к услышанному.

Иногда казалось, что царь творит кровавый разор по подсказке злых советчиков. Но это заблуждение разрушал сам Иван Васильевич, с горящими глазами объясняющий митрополиту красоту единовластия, когда всё, абсолютно всё подчинено воле одного, Богом данного правителя, когда этот правитель волен в жизни и смерти подданных, волен распоряжаться не только их телами, но и душами. Государь не мог понять, почему Филипп не видит этой красоты, почему не понимает её сути. Он грозен и кровав? Но ведь и милостив же к тем, кто придётся по душе в какой-то миг! И способен к раскаянию, к покаянию, к скорби... иногда... Ему судья только сам Господь и никто другой! А вокруг то и дело находятся такие, как Курбский, что смеют осуждать!

Разговаривать становилось с каждым разом всё труднее, но всё же эти беседы целый год удерживали Ивана Васильевича от кровавых разгулов. В Москве стояла почти тишина, и всем казалось, что так и будет.

Только сам Филипп понимал, что всё меньше и меньше слушает его государь, что всё чаще отмахивается от наставлений и душевных бесед. А ещё митрополит чувствовал, что внутри опричного братства под боком у царя зреет что-то очень нехорошее.

Митрополит посылал наказы монастырям, чтоб молились за государя, который воюет за святую церковь против Литвы и Ливонии, где уже свила себе гнездо ересь. И одновременно всё больше понимал, что не удержит Ивана Васильевича от новых кровавых оргий, что не одной Ливонии достанется... Всё чаще взгляд митрополита с тоской устремлялся в сторону Севера, туда, где находилась его дорогая Соловецкая обитель...