Ужас Данвича - Говард Филлипс Лавкрафт

25 января, в четверть восьмого утра, мы вылетели в северо-восточном направлении, имея на борту десять человек, семь собак, сани, топливо, запас пищи и прочие вещи, включая оборудование для беспроводной связи. За штурвалом сидел Мактай. Погода стояла ясная, не ветреная, относительно теплая, и мы не сомневались, что без особых трудностей достигнем точки с названными Лейком координатами. Опасались мы того, что обнаружим – или не обнаружим – в конце перелета: лагерь по-прежнему не отвечал на наши радиосигналы.

Мне врезались в память все подробности этого четырех с половиной часового перелета, ведь это были судьбоносные часы моей жизни. В возрасте пятидесяти четырех лет я разом утратил душевное спокойствие и уравновешенность, свойственные нормальному человеку, привыкшему, что мироздание подчиняется определенным законам. С этого времени всей нашей десятке – но прежде всего студенту Данфорду и мне – предстояла встреча с миром чудовищных пропорций и затаившихся ужасов, миром, который никогда не изгладится из сознания, но который мы хотели бы сохранить в тайне от человечества. Газеты печатали бюллетени с борта самолета; в них рассказывалось, как проходил наш беспосадочный перелет, как дважды нам пришлось сражаться с коварным штормовым ветром в высоких слоях атмосферы, как мы увидели следы буровзрывных работ, проводившихся Лейком три дня назад на полпути к горам, и о загадочных цилиндрических образованиях из снежной пыли, гонимых ветром по бесконечным просторам мерзлого плоскогорья, – о них также писали Амундсен и Берд. Но с определенного момента мы не смогли уже описывать наши ощущения понятными для прессы словами, а позднее нам пришлось наложить на себя самые настоящие цензурные ограничения, причем строжайшие.

Когда на горизонте возник зубчатый силуэт овеянных магией пиков, первым его заметил моряк Ларсен; на его крики все бросились к окнам. Мы двигались с большой скоростью, однако силуэт вырастал совсем незаметно, из чего можно было заключить, что горы находятся в огромном отдалении и видны только потому, что необычайно высоки. Но мало-помалу они грозно поднимались на западном небосклоне, и мы смогли разглядеть в отдельности их голые черные вершины и испытать удивительное ощущение нереальности при виде этой картины: залитые розоватым антарктическим светом горы на фоне переливающихся всеми цветами радуги облаков снежной пыли. Во всем этом постоянно и упорно чудилась некая ошеломляющая тайна, обещание будущих открытий, словно между кошмарных нагих шпилей открывались зловещие врата в заповедное царство снов, где мрачные бездны таили в себе отдаленные времена, пространства, иные измерения. Было трудно отделаться от чувства, что встретился с некой злой силой – Хребтами безумия, дальние склоны которых обрываются в проклятую бездну, край земли. Бурливый, слабо светящийся фон из облаков казался чуждым земным пространствам, тая в себе не выразимый словами намек на некую расплывчатую, бесплотную потусторонность и жуткое напоминание о полном одиночестве, пустоте и обособленности, о вековом мертвом сне этого нехоженого и непознанного южного мира.

Юный Данфорт первым из нас отметил одну повторяющуюся особенность в силуэте высочайших гор: к ним лепились правильной формы кубы, которые описывал еще Лейк, закономерно вспоминая при этом странные, утонченные картины Рериха с призрачными контурами, похожими на руины древних храмов на туманных вершинах азиатских гор. Да и весь этот инопланетный континент горных тайн словно бы сошел с полотен Рериха. Я ощутил это еще в октябре, впервые увидев Землю Виктории, а теперь почувствовал снова. Уже в который раз меня встревожило поразительное сходство с древними мифами – настолько явственными были черты подобия между этим царством смерти и зловещим плоскогорьем Ленг из старинных записей. Исследователи мифов поместили это плоскогорье в Центральную Азию, однако родовая память человека – или его предшественников – охватывает гигантский период, и может оказаться, что некоторые из рассказов связаны с землями, горами и храмами ужаса более древними, чем азиатские, более древними, чем все известные нам человеческие сообщества. Иные наиболее дерзкие мистики намекали, что сохранившиеся фрагменты Пнакотикских манускриптов относятся к временам до плейстоцена, а также что поклонники Цатоггуа так же чужды роду человеческому, как и сам их кумир. Ленг, к какому бы пункту в пространстве и времени его ни относить, отнюдь не был тем местом, куда меня особенно тянуло; столь же мало радости доставляли мне мысли о близости мира, породившего непонятных древних чудовищ, о которых сообщал Лейк. Теперь я пожалел о том, что вообще читал этот мерзкий «Некрономикон» и не однажды беседовал в университете с фольклористом Уилмартом, эрудитом, чьи познания были сосредоточены в области, далекой от приятного.

При таком настрое я особенно болезненно воспринял причудливый мираж, который разом возник в наливавшемся переливчатой белизной небе, когда мы приблизились к хребту и уже различали волнистые очертания предгорий. За предыдущие недели я успел навидаться полярных миражей; некоторые из них были не менее жуткие и удивительно правдоподобные, однако этот отличался от них тем, что символизировал неведомую опасность, и я содрогнулся при виде безумного лабиринта сказочных стен, башен и шпилей, который воздвигся у нас над головами в подвижных испарениях льда.

Картина напоминала циклопический город мало что невиданной – невообразимой архитектуры, где обширные скопления черных как ночь каменных построек являли чудовищное надругательство над законами геометрии, гротескные крайности мрачной фантазии. На усеченных конусах, то ступенчатых, то желобчатых, громоздились высокие цилиндрические столбы, иные из которых имели луковичный контур и многие венчались зазубренными дисками; множество плит – где прямоугольных, где круглых, где пятиконечных звездчатых – складывались, большая поверх меньшей, в странные, расширявшиеся снизу вверх конструкции. Составные конусы и пирамиды стояли сами по себе или на цилиндрах, кубах, низких усеченных конусах и пирамидах; игольчатые шпили встречались странными пучками по пять штук. И все эти бредовые конструкции соединяла воедино сеть трубчатых мостов, тянувшихся то здесь, то там на головокружительной высоте. Масштаб всего целого казался запредельным, и уже одним этим оно страшило и угнетало. Общий вид миража был не лишен сходства с самыми причудливыми из зарисовок, которые китобой Скорсби сделал в 1820 году в Арктике, однако небо перед нами заслоняли темные неведомые пики, мысли занимал недавно открытый, чуждый известным природным законам мир древности, судьба большей части членов экспедиции находилась под вопросом – в общем, время и место располагали к тому, чтобы усмотреть в небесной картине некую затаившуюся угрозу, самые черные предзнаменования.

Я был рад, когда мираж начал разрушаться, хотя искаженные промежуточные формы кошмарных башенок и конусов иной раз превосходили уродливостью первоначальные. Когда иллюзия рассеялась в опалесцирующей белизне, мы снова обратили взгляды к земле и убедились, что конец путешествия близок. Неизвестные горы впереди тянулись в головокружительную высоту, как грозный бастион замка исполинов; удивительные наросты на них были видны очень отчетливо даже без бинокля. Под нами завиднелись уже предгорья, и, найдя между снегов, льдов и голого камня два темных пятна, мы поняли, что это лагерь Лейка и след бурения. Более высокое предгорье находилось милях в пяти-шести, оно вздымалось отдельным хребтом на фоне «гималайских» пиков. Наконец Роупс (студент, сменивший Мактая за штурвалом) начал снижаться, направляясь к левому темному пятну, размеры которого позволяли предположить, что это лагерь. Тем временем Мактай отправил радиограмму – она стала последней, которая вещала миру не подвергшуюся цензуре истину.