Пастыри чудовищ. Книга 2 - Елена Владимировна Кисель

который дал мне жизнь. Города-колыбельного для той стихии, что воззвала к моему рождению. Пью воздух: он посвежел к вечеру и наконец остыл от сплетен и криков пророков. Таит вязкое, как туман предвкушение.

«Вы невыносимы, честное слово».

Гриз чуть-чуть улыбается лицу Рыцаря Морковки из своей памяти: упрямому и растерянному, рыжие вихры — дыбом, веснушки возмущённо рдеют.

Улицы Энкера дышат вечерним холодом — но в её крепости тепло, даже жарко. От его попыток уберечь — её, ну не нелепо ли. От отчаянных просьб: «Послушайте, я понимаю, там… сколько вы говорили, дюжина алапардов? Да, дюжина алапардов. Я не сомневаюсь, что вы готовы отдать за них жизнь, но вы же ничего не добьётесь, если сгинете с ними… А питомник? Мелони, Йолла, Аманда… все остальные?!»

Когда он всерьёз собрался попросту не пустить её на Белую Площадь — она наконец подняла голову. Перехватила отливающий бирюзой взгляд:

— Но я же буду с вами, господин Олкест. Вы же прикроете мне спину?

Бедный Янист Олкест лишился голоса — и пока они с Джемайей обсуждали, что делать, только кивал.

Так и не успел задать основной вопрос — но тот явился сам.

«На что ты надеешься?» — вопрос прокрался в её крепость под покровом ночи и теперь вот бродит по улицам, ища чего-то… или кого-то, как она.

«На что рассчитываешь?»

На чудо, — хочет отозваться Гриз, но даже мысленно осекает себя (слишком много чудес для одного города). И поясняет неотступному, упрямому вопросу, который в ее воображении — рыж, как один маг воды:

— Знаешь, что для варга важнее всего? Не умение бодрствовать или хорошо бегать. Не слух, не обоняние… даже — не искусность соединения с животными. Чутьё… высшее ощущение, почти предвидение, которое даётся только тем, кто потом станет учить иных варгов.

Понимать, что правильно, а что нет. Ощущать, как поступить, и на кого опереться, и где быть. Моя наставница говорила, что оно у меня есть — я была уверена, что едва ли.

Но это звенит в моей крови. Это — единственно правильное, то, что я должна быть там, на площади… чтобы что? Узнать своё место? Отдать жизнь за дюжину алапардов или вместе с ними? Попытаться нарушить планы Мастера, который решил устроить представление ради идей прогрессистов?

Может быть, чтобы понять — почему меня преследует пламя в небесах. Огненный росчерк крыльев — то дальше, то ближе. Согревающий словно отголосок переданных через Джемайю слов: «Иди без страха, сестра».

Иди без страха. Мы вместе.

Безумно — надеяться на кого-то, кого даже не знаешь. Словно откидываться — и падать назад в твердой уверенности, что подхватят. Гриз могла бы сейчас испустить призывный клич, взглянуть фениксу в глаза и хотя бы попытаться спросить о его хозяине. Или, если варг един с фениксом прямо сейчас, — спросить: «Кто ты и чего ищешь в этом городе? Почему скрываешься? Чего хочешь?»

Но улицы вокруг неё — пахнущие застарелой кровью, дождем и ложью, — подсказывают, что она не получит ответ. Потому что не время, и потому что несущественно, и потому что Луна Мастера уже проступает в небесах.

И Белая Площадь впереди. Во всех городах Кайетты они — Белые, подражание Белой Площади Акантора, той, что перед Башней Кормчей. Эта же — едва ли не единственная, сменившая цвет и название. Алые пятна — и Площадь Явления, и неужели никто из тех, кто стремится сюда так настойчиво не слышит, с каким зловещим предопределением это звучит?

Гриз Арделл плотнее набрасывает капюшон на лицо. И даёт себя утащить ручейкам зевак — влить в широкую реку тех, кто жаждет прикоснуться к чуду. Голоса — шум моря и крики чаек над ним, и они до скелета обгладывают каждую весточку.

— Варги… эти самые… видели их, говорят!

— Только их, говорят, то ль дюжина, то ль две…

— Алапардов?!

— Да варгов же!

— Щит Людей так и сказал: знаю ваш план. Вот, видать, приперлись все — выполнять…

— Тейм! Тейм, скотина, куда умотал! Пошли назад, говорю! Ты слышал, Тейм? Там толпы варгов пополам с алапардами! Тейм, куда тебя несёт в это побоище?!

Но Тейм уже ускользнул, растворился в людской осенней реке — хмурой, мутной, шумной. В толпе, где властвуют крики предсказателей да гадалок да носится любопытство и неистовая, въевшаяся за годы жажда.

Жажда чудес. Те, которые живут на их осколках, наконец-то идут получать своё собственное чудо, увидеть своими глазами, обнюхать и ощупать. И прячется ещё одна жажда — за набрякшими красноватыми веками, и стиснутыми усталыми губами, за посеревшими щеками, похожими на камень выветренных стен.

Желание, чтобы тебя защитили.

Желание верить катит реку людей к Белой Площади, и Гриз старается не утонуть в её волнах. Осторожно выгребает, затаивая дыхание, скользит мимо разгоряченных тел, огибая драки и давки, проходит там, где, кажется, уже не протиснуться.

Улицы вокруг Площади Явления набиты куда плотнее, чем в день той самой ярмарки. Растоптаны букеты у домов, и сама площадь кажется — гомонящим людским омутом, в который втягиваются всё новые тела.

В центре омута — пустое пространство, незримая сцена. Может, постарались люди Сирлена Тоу, а может, это артефакты Петэйра. Или жители сами не рискнули соваться туда, где возвышаются три алапарда, которых придавливает к земле кудрявый малыш на постаменте. К дому, возле которого стоял он. К плитам, с которых он поднялся, прежде чем протянуть руку обезумевшим бестиям на площади.

На этих плитах, у ограды резиденции мэра, теперь стоит оцепление. Стража Сирлена Тоу — пара дюжин молодчиков с крепкими челюстями. И законник Тербенно — прячется под серым капюшоном, но его выдают пальцы — до побеления стискивают костяную дудочку…

Вы знаете лунные мелодии, законник Тербенно? Знаете — мелодии для хороших представлений? Для чудес? Так сыграйте их, потому что блеклая луна напитывается серебром — и становится одиноким светильником, властвующим над широкой сценой. Приподнимается невидимый занавес.

Они являются в шуме расступающейся толпы, в криках задавленных, в воплях: «Идут! Идут же!!»

Три варга с закрытыми капюшонами лицами. И девять алапардов — что окружают варгов кольцом.

Шествуют по Большой Торговой — и в людском море начинается отлив, люди втискиваются в переулки, запруживают собой садики и дворики, влезают в окна — только бы не коснуться…

В театре должно быть тихо — до финальных аплодисментов. Публика понимает это, потому смолкает — вытягивая шеи, тараща глаза. Публика переминается с ноги на ноги и сопит, облизывается и дрожит… Но не уходит.

Жажда чудес — сильнее страха.

Шумит