Год Огненной Змеи - Цыден-Жап Жимбиев

— Ты, пожалуйста, веди себя поаккуратнее. — Лидия Васильевна подобрала разлетевшиеся по полу карандаши, подняла упавший стакан.

Не хватало еще, чтобы Шойдок расскандалился тут. Дома ссоры надоели, а уж на людях затеять — хуже некуда.

Вид у Цынгуева был весьма свирепый, и, казалось, вот-вот взорвется он и такое натворит… А он вдруг опустил голову, зажал ее ладонями и заговорил тихо-тихо, словно жалуясь:

— Лида, ты же меня знаешь… Разве я не умею работать? Разве плохо работал! Всю жизнь… А теперь?

— Знаю. Кому, как не мне, знать. А что сняли — сам виноват. Раньше думать надо было. Что, спрашиваешь, теперь будет? В рядовых походишь. Что же еще…

— Рядовым!.. Рано еще меня в рядовые списывать. Ты, наверное, этого хотела? Ну, радуйся!..

— Почему же я? Не я — правление решало. А на собрании сам был. Захотел бы — услышал. Все тебе в глаза сказали.

Шойдок сбросил на скамейку шапку, сжал кулаки.

— Ну за что?!

— Объяснить? Давай еще раз напомню. Последнее время ты одну работу исправно выполнял — пробки из бутылок вышибал. Ничего ты, видно, не понял…

— Было… Согласен — было. Но я же могу бросить. Честное слово, могу!

— А почему не бросил? Я тебя сколько раз просила?

— Нет, ты мне скажи! — в голосе его не было пьяного куража, он, будто только очнувшись от какого-то кошмара, хотел допытаться, понять, что с ним такое приключилось. — Неужели ты — жена! — не могла за меня заступиться?

— Что я твоя жена — верно. А кроме того, я еще член партии, как и ты, между прочим…

— Но ты — парторг. Тебя бы послушали.

— Шойдок, ты всерьез? Тебе мало на правлении, на партийных собраниях говорили? Мы с тобой мало ругались? Все по одной причине… Поздно ты спохватился. Сейчас, даже если бы очень хотела тебе помочь, — не могу…

— Значит, все? — Цынгуев снова подпер голову кулаками, скрыв лицо. Лидии Васильевне показалось, что он плачет. Ей стало жаль его.

— От тебя зависит. Сможешь исправиться, снова люди тебе поверят.

— Жди!..

— Знаешь что, пойдем-ка спать. Беликтуевы звали.

— У Беликтуевых ночевать не буду.

Тут с ним, пожалуй, можно было согласиться: неловко идти на ночлег в дом Дугаржаба, который не сегодня-завтра сменит его на бригадирском посту.

— Хорошо. Тогда поезжай домой. Побудешь с ребятами день-другой, а потом вернешься сдавать дела.

Шойдок так и сидел, раскачиваясь взад-вперед, не поднимая головы. Тяжело вздохнул. Встал.

— Ладно.

Он вышел, и Лидия Васильевна, поглядев ему вслед, села на скамейку, на то самое место, где только что сидел Шойдок, ее муж. У нее было такое чувство, будто она сейчас осталась без одного из своих учеников, на которого потратила столько сил, стараний, сердца, а, он, неблагодарный, оставил школу… Правда, этому ее ученику — за пятьдесят. Будет ли он еще учиться? Научится ли чему доброму? Она казнила себя, пыталась припомнить, где, когда, что упустила, недоглядела, что будет теперь с ним и с семьей? На глаза навернулись слезы.

В дверь заглянула Роза. Она задержалась на пороге, не решаясь пройти, но, увидев плачущую Лидию Васильевну, подбежала к ней, обняла за плечи, спросила испуганно:

— Что с вами?

— Ничего, ничего… — Лидия Васильевна отвернулась, вытерла глаза.

— Может, чем помочь?

— В таких делах, девочка, помощников не бывает.

— Извините… Я хотела спросить, вы не поедете?

— Нет, я остаюсь. А Шойдока Цынгуевича возьми с собой. Ему лучше уехать.

— Хорошо.

— Вот еще что, Роза. У меня к тебе просьба. Вы с Дугаржабом друзья. Ты его сможешь уговорить. Давай вместе постараемся. Надо, чтобы он согласился быть бригадиром.

— Попробую, — смутилась девушка.

— И еще. Утром не забудь забежать к Булату. Узнай, как тетушка Бальжима. И о собрании ему расскажи.

— Обязательно.

— Ну, вам пора. Поезжай.

Негромко затарахтел мотор «летучки», но машина не трогалась с места. Вот двигатель заглох… Что там случилось? Уж не Шойдок ли?

Вошел Дугаржаб. Прямо с порога выпалил:

— Я согласен, Лидия Васильевна.

— Очень рада за тебя. Ты будешь хорошим бригадиром.

— Постараюсь. А вы мне поможете?

— Конечно.

— Идите ночевать к нам. Старики ждут. А я с Розой в Хангил поеду. Утром зайду в правление. К обеду вернусь.

Скрипнув протезом, он вышел. Сразу завелся мотор, зажглись фары, распоров темноту за окном. «Летучка» тронулась.

Демидова набросила на плечи шубу, вышла на улицу и долго смотрела вслед убегающей машине. Подумала о Дугаржабе и Розе. Любят… Скоро у них семья будет. Лишь бы все хорошо сложилось. Прошептала:

— Счастливо вам жить…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Снежная выдалась зима. Сугробы намело вровень с заборами, под самые крыши домов.

Бальжима-абгай изо всех сил старалась держать в порядке двор. Каждое утро разметала снег, расчищала дорожку к дому — не привыкла сидеть без дела. А последние дни не может ни за что взяться. Слабость какая-то навалилась, ноги не держат. Выйдет Бальжима-абгай во двор, сядет возле дома и сидит часами. На чистом воздухе вроде легче дышится, просторнее становится в груди. В звонкой зимней тишине хорошо слышно, как где-то пилят дрова, кто-то задает корм свиньям, откуда-то кричат «стой!», «хэшэ!» — это доят коров…

Слушает тетушка Бальжима, вздыхает. Нет у нее больше коровы. И овечек тоже нет. Подумает, погорюет и успокоится: был бы сейчас у нее скот, что с ним делать? Ходить за ним совсем невмочь.

Вспомнит Бальжима, как в дацан ездила, богам-бур-ханам молилась, лекарства оттуда всякие привезла. Пьет она эти лекарства, а плохо что-то помогает, не возвращаются силы. Голова все время болит, знобит часто, руки-ноги будто деревянные. И одежда — та же старая меховая шуба, та же шаль, те же унты — словно вдвое тяжелее. Лицо бледно-серое, как пеплом присыпанное, а сама — хоть верь, хоть не верь — меньше ростом стала.

Проглядел Булат, когда мать занемогла. Слишком поздно понял он, что и к ламам-то старуха отправилась неспроста — совсем плохо ей стало, вот и отправилась, а сыновьям признаться не хотела. С каждым днем матери становилось все хуже и хуже. Теперь бы и поехать ей, да не в дацан, а в аймачную больницу. Булат по-всякому ее уговаривал. Бальжима ни в какую. Пройдет, говорит, полегчает — тогда уж… А пройдет ли?

Растерялись братья. Все дома не так, как прежде. Никаких у них забот не было, ни о чем думать не приходилось — все мать сделает, все приготовит, приберет. А тут прибежит Ким из школы, Булат из мастерских заскочит — одно и то же: сидит Бальжима-абгай во