Темный инстинкт - Татьяна Степанова

— Всю ночь сегодня свет жгла, — буркнул Сидоров. — Все колдовала над этой писаниной.

— Я прочла письмо, — Наталья Алексеевна взяла в руки листы. — Ужасно, что она умерла. Такая женщина…

Вчера в «Новостях» уже передавали — только без комментариев и подробностей: «трагически ушла из жизни»… Я ее видела и слушала один раз, еще когда в университете училась, в Мариинке в «Пиковой даме». Зверева старую графиню пела. Такой певицы у нас уже никогда больше не. будет. Это целая эпоха. Что в мире творится? За какие-нибудь несколько месяцев Версаче убили, Звереву убили, Жак Ив Кусто умер, Рихтер умер… Век кончается, забирает с собой все великое, стоящее. Тысячелетие уходит. А что остается взамен? — Она положила письмо Зверевой на грудь. И приятели увидели, что в тексте ярким маркером выделены некоторые фразы.

Мещерский вежливо и терпеливо кивал головой, поддакивал: да-да, век кончается, жаль-жаль… В то, что эта светлая, излучающая радостную нежность (оперу) и тихое приветливое радушие (им с Кравченко) покалеченная женщина сможет поведать им нечто новое по этому ужасному делу, он не надеялся. Чувство, с каким он ехал сюда, улетучилось: мужики в тупике, что же может сделать женщина? Но слушать женщину, причем такую милую и обаятельную, было, конечно, приятнее, чем коротать время в прокуратуре, отвечая на цепкие вопросы подозрительного и въедливого следователя.

И Мещерский решил покориться судьбе: потерпеть даже «толкование сновидений». Ему вспомнилась Елена Александровна — как она там? Позвонить бабке у него так и не хватило духа. Если по телевизору уже сообщили о смерти певицы, значит, и она узнала…

— Наталья Алексеевна, Шура наверняка рассказал вам, что произошло за эту неделю в доме Марины Ивановны, — начал Кравченко. Докторша печально кивнула. — Не знаю, как сказать, — продолжил он, — но это чертово письмо… Оно мне не нравится. Мне вообще все это дело не нравится с самого начала. А письмо.., короче.., вот, на ваш взгляд психиатра, в этом кошмаре есть что-то или это действительно чушь собачья?

Докторша снова приподнялась на локте, и Сидоров (он вроде бы бездумно скучал все это время, глядя в окно) моментально среагировал и, даже не спрашивая, понял, что от него нужно: сложил горбом подушку и подсунул ей под спину. Мещерскому такая заботливая расторопность очень даже понравилась, он даже взглянул на опера благосклоннее. А глаза Натальи Алексеевны засияли еще ярче.

— На это письмо можно смотреть по-разному, — ответила она, — но определенное смысловое содержание в том, что здесь изложено, думаю, всегда будет одним и тем же.

И это содержание весьма интересно и неожиданно — по крайней мере для меня. Я, конечно, всего лишь простой сельский (как говорили в старину) врач, а не дипломированный психоаналитик, и толкование сновидений представляется мне делом весьма непростым, точнее, делом не для таких, как я, дилетантов. Однако то, что мне вообразилось (не могу сказать «то, что я узнала»), потому что «знание» для моих выводов — было бы весьма лестное название… Короче, все, что я вам сейчас расскажу, — не более чем мое предположение, и я нисколько не претендую на бесспорность и… — тут она порозовела и запнулась, — Саша, пожалуйста, сходи за кувшином. Розы вянут.

Сидоров с ухмылочкой двинулся в коридор. Мещерский понял: докторша смущается. И от этого она показалась ему еще более милой и трогательной.

— Итак, первая проблема, с которой я столкнулась, читая письмо Зверевой: а что же мне все-таки хотели рассказать? Какой именно сон? Вещий? Страшный? Или навязчивый, часто повторяющийся? Последнее я сразу исключила. Иначе бы эта женщина обязательно указала на это в письме: «вот уже которую ночь подряд мне снится…» или «мне не дает покоя…» — или что-то в этом роде. Но Зверева так не написала, следовательно, этот сон приснился ей лишь однажды. И поводом для него послужили какие-то неординарные события.

— Я вам расскажу, какие, — и Кравченко поведал докторше то, что ему некогда рассказала сама Зверева.

— Ненависть.., вот, значит, как она охарактеризовала то ощущение, которое так ее напугало на том празднике. — Наталья Алексеевна взяла со столика крохотный блокнотик и, поморщившись от усилий — ей было больно шевелиться, — зачеркнула в нем что-то. — Испуг. Поводом для сна стало внезапно овладевшее ею состояние страха. Допустим, что так… Очень интересно… Получается, что… Но вернемся к письму. Но сначала, для того чтобы мои выводы не воспринимались вами как моя чисто индивидуальная, ни на чем не основанная фантазия, я вам кое-что поясню из практики толкования сновидений. Итак, толкование наших снов — это еще и Фрейд говорил — невозможно без определенного набора постоянных символов, которые являются элементами сновидения. Благодаря этим базовым символам иной раз и появляется возможность истолковать самый причудливый, нелепый сон, не расспрашивая лицо, его видевшее, так как в большинстве случаев оно даже если бы и хотело, все равно затруднялось бы его объяснить. Символика сновидений открыта давно, и психоанализ воспользовался ею. Количество символов, изображаемых в сновидении, невелико — человеческое тело в целом, родственники: родители, дети, мужья, жены и так далее, рождение, смерть, ну и прочее.

— Я принес кувшинчик, — на пороге возник Сидоров. — И куда же поставить сей шикарный веник? Командуй.

Кравченко свирепо цыкнул на него:

— Тебе неинтересно, поди покури пока. А нам не мешай слушать.

— Мне очень даже интересно, — Сидоров по-хозяйски плюхнулся на диван в ногах докторши и погладил ее по бедру.

— Механизм работы сновидения и прост и сложен одновременно, — продолжала Наталья Алексеевна, бросив на опера мягко-укоризненный взор. — По существу, он состоит в превращении мыслей в галлюцинаторное переживание. Это характерно и для страшных снов. Именно эти наши кошмары имеют содержание, более свободное от искажения. По Фрейду — это откровенное исполнение наших затаенных желаний. Исполнение это иногда иллюзорно, а иногда и реально. Желание действительно исполнилось, но давно, и по каким-то причинам его постарались забыть, подвергли цензуре саму память о нем. Вы спросите почему? Возможно, потому, что сама суть желания заключалась в чем-то плохом. Мне очень нравится это детское словечко: очень емкое. Что-то было в забытом прошлом «плохое», о чем постарались больше не вспоминать, вычеркнули из памяти. И вроде это удалось — днем, а вот ночью… Для Фрейда оставалось загадкой, почему наши скверные желания и воспоминания о них шевелятся в нас именно ночью, мешая нам спокойно отдыхать. Загадка это и по сей день. Мы не будем лезть в эти смутные дебри, а запомним только то, что страшный сон — суть воспоминание о чем-то желанном и темном, — докторша нахмурилась. — В нашем случае поводом для кошмара Зверевой стал испытанный ею страх. Возможно, возникла определенная ассоциация — воспоминание о другом, столь же сильном испуге, пережитом в прошлом, который уже забылся, но…

«Вот сейчас она начнет плести о том, что, когда Зверева была грудной, ее испугала постельная сцена между родителями, — кисло подумал Мещерский. — Папа пылко ласкал маму, а все происходило на диване рядом с детской кроваткой… Боже, как все это надоело. Ведь смеются уже над этой чушью!» Тем не менее он промолчал, всем своим видом выражая вежливое согласие с выкладками докторши-фрейдистки.