Умереть в Париже. Избранное - Кодзиро Сэридзава

Занятия закончились ещё не у всех, и тридцать-сорок младших школьников, вероятно из старшей группы, ждали следующего урока. Через невысокое окно был хорошо виден весь класс, в самом центре за столиком сидела единственная среди учеников девочка. У многих были открыты учебники. Молодые люди попытались разглядеть, что там, и тут же из класса к ним выскочило человек десять; дети окружили их и принялись показывать книжки. Прочитать китайский текст Сугимура и Харуда не могли, но по иллюстрациям с анатомическими схемами человека было ясно, что это учебники по естественным предметам. Да что там учебники — у собравшихся вокруг детей были живые, осмысленные лица! Воодушевление, которое при виде их испытали приятели, было сродни тому, что ощутили они, открыв для себя храм Наньсы. Неподалёку от главных ворот на японцев с холодной подозрительностью смотрел то ли учитель, то ли ассистент, но те продолжали стоять в окружении детей, жадно наблюдая за их жестами, за их лицами.

Вечером того же дня в китайском ресторанчике на встрече с японцами — "любителями литературы" Харуда вдруг с жаром заговорил об умных лицах китайских детей. Но его слушатели бесцеремонно расхохотались и заговорили наперебой: "Да их ум уже к юности сменяется тупостью!" Такой ответ был для Харуды неожиданностью и показался неубедительным; как бы совершенно не к месту он спросил: "А вы видели храм Наньсы?" Нет, не нашлось никого, кто побывал бы в Наньсы или в храме Хуаянь. Ну что ж, тогда их реакция совершенно естественна, успокоился Харуда. Он припомнил услышанное в штабе: впустив японскую армию за стены Датуна, китайцы смогли уберечь эти места от огня войны. И подумал: коль скоро в местных жителях уцелела природная мудрость, позволившая спасти от огня войны сокровища человечества — храмы Наньсы и Хуаянь, — значит, и мудрость в лицах китайских детей, как и пламя традиции, не может бесследно исчезнуть — никогда.

1938 г.

Nanji

Храм Наньсы

Т.Розанова, перевод на русский язык, 2002

Г-н ***

Есть дело, о котором я хотела поговорить с Вами хотя бы раз за эти почти десять лет, не оглядываясь на наши отношения старшей сестры и младшего брата, поговорить непременно, или я не успокоюсь. Не знаю, уж сколько раз я об этом думала.

Это не так-то легко — порой мне казалось, вот брошусь, схвачу Вас за шиворот и выплесну в лицо своё возмущение, а иначе не смогу успокоиться, а порой хотелось разрыдаться у Вас на коленях и выстроить перед Вами длинный ряд своих обид. Но всякий раз я останавливала себя: "Нет, пока живы родители…" Ведь то, о чём я должна была говорить, касалось веры, которой родители только и жили, и, поскольку они всегда ладили с Вами, я, естественно, себя сдерживала.

После смерти родителей я сказала себе, что наступило время дать выход своему гневу, но, подумав, поняла, что само моё желание решительно объясниться, в сущности, определялось мыслями о родителях и надеждой косвенно обличить Вас в отсутствии сыновней почтительности; теперь же, когда родителей больше нет, ожесточение покинуло мою душу и я отказалась от своего замысла, ведь сердить Вас уже не имеет смысла.

Ныне, когда и Вы идёте своим путём, и я следую моим убеждениям, стало ясно, что между нами не может быть взаимопонимания и глупо было бы укорять друг друга впустую, — так я думала, отчасти себя успокаивая, поскольку без родителей, оставаясь сестрой и братом, мы, в сущности, стали чужими друг другу. Я наконец-то обрела мир, ведь некому более испытывать неприятности из-за Ваших сочинений — можно просто не читать, что бы Вы там ни писали.

Однако вскоре пришёл день, положивший конец моей душевной безмятежности.

Совсем недавно я узнала, что Ёсио, в котором я привыкла видеть только ребёнка, запоем читает Ваши сочинения. Прошлой весной он перешёл в лицей высшей ступени и живёт в общежитии, и в том, что он читает Ваши книги, нет ничего удивительного. Но тогда я настолько растерялась, что всё потемнело у меня перед глазами, и даже теперь ещё я пребываю в совершенном замешательстве.

Ёсио — мой единственный сын, последнее оставшееся у меня сокровище. Что, если, читая Ваши писания, он увидит в превратном свете религиозную жизнь моего покойного мужа и моих родителей? Ведь в своих сочинениях Вы не раз клеймили жизнь в вере как зло! И это вовсе не надуманные страхи — прежде такой открытый и доверчивый взгляд сына в последнее время сделался иронически-колючим.

При жизни родителей я всё время мучилась от желания то ли открыто выразить Вам всё накопившееся против Вас возмущение, то ли искать помощи у старшего брата Сэйити, а Ёсио между тем всегда уважал вас.

— Можно я навещу дядюшку, не будет ли он презирать меня? — И всё расспрашивал о Вашей молодости. Вообразите сложность моего положения, я ведь не могла даже запретить ему посещать Вас. И вот теперь после долгих колебаний хочу просить, чтобы, пробежав глазами эти неумелые строки, Вы серьёзно задумались о сказанном и перестали прививать Ёсио ложные идеи.

Подумайте: за эти десять с лишним лет мы и встречались-то считанное количество раз — по случаю несчастья с родителями или поминальных служб, да и то по большей части это были ритуальные собрания, на которых и поговорить как следует невозможно.

Конечно, Вы с малых лет отдалились от нас и воспитывались в доме дедушки с бабушкой, так что мы по-настоящему не чувствовали себя сестрой и братом, да и любви родительской Вы не знали, не понимали их жизни и веры и потому-то при каждом удобном случае так невпопад и сурово обличали их перед всеми.

В своём намерении порицать веру Вы, по сути, осуждали религиозную администрацию и связанную с ней часть общины, до которых настоящему верующему нет никакого дела, о самой же вере — о сущности человека, о кроющейся в его душе тоске по вечному Вы, слепец, не имели никакого понятия, и знаете, мне даже жаль Вас.

Поэтому, не вдаваясь в пространные рассуждения о жизни и убеждениях родителей, я хочу с женской точки зрения рассказать хотя бы об исповедании нашей матери, чтобы Вы призадумались об этом. Но как это сделать, с чего начать?

…Может быть, с того, как мама принесла в жертву богам правый глаз?..

Это было, когда старший брат Сэйити-сан ходил в шестой, а я в пятый класс начальной школы, поздней весной, когда Вы были ещё в третьем классе, а Цурудзо-сан — во втором, и уже были младшие — Кадзуо-сан, Горо-сан и Цунэо-сан, а Киёко-сан ещё только должна была родиться. Шёл восьмой год после того, как из-за своей веры родители были вынуждены спешно покинуть родные места и поселиться на окраине захолустного городишка, среди выстроившихся в тени старого замка публичных домов.

Вы, должно быть, знаете этот участок на месте засыпанного шлаком бывшего замкового рва? Мрачная, сырая улица на недавнем пустыре, где обитали одни бедняки. Отец же в надежде дать свет этому кварталу бараков, где жили нищета и унижение, поселился там и стал проповедовать учение. Но среди местных жителей почти никто не обратился к вере, нас презирали и, когда мы ежевечерне собирались на службу, в комнату швыряли комья конского помёта и камни.