Панджшер навсегда - Юрий Мещеряков

Склоны ущелья, обращенные на юг, просыхали быстрее, и поэтому, когда батальон пошел на Парандех с шестой ротой во главе, две сотни солдатских ботинок уверенно ступали на сухой сверху грунт, не проскальзывали на подъеме. Прохладный мартовский воздух остужал легкие, и груз военного снаряжения не казался таким тяжелым, как раньше, а под куртками-бушлатами еще не «закипал» пот. Скоро эта расслабуха закончится, и опять соленые потоки протекут по спине вдоль хребта до самых ягодиц. Так что Ремизов давно усвоил: гнать время бессмысленно, только уплотнится график назначенных испытаний – вместе с нахлынувшим весенним теплом, вместе с цветущим абрикосом и мирными пчелами разожмется пружина войны. И эта чертова жара, от которой будут плавиться мозги, – самое легкое из того, что предстоит.

Очередная разведывательная информация, очередной поиск врага. Выигрывает тот, в чьих руках инициатива, тот, кто знает свою цель, поэтому надо постоянно двигаться, идти вперед. Под ногами монотонно и зло скрипит щебень, в голове так же монотонно и так же зло метрономом выстукивают мысли, идти долго, еще много часов. Спланировать войну невозможно. Разве это удалось Наполеону? Сколько сотен тысяч людей погублено им ради своих амбиций и в итоге ради безвестной кончины на далеком острове. Но мир называет его гениальным, а французы боготворят, и никто не хочет видеть крови на руках гениального карлика, в том числе и французской крови. Был бы рядом старый взводный Хоффман, он объяснил бы Ремизову, что руки классика всегда чисты, а Наполеон в мировой истории именно классик, и теперь, по прошествии веков, имеет значение только слава, которую он добыл для своей империи, и его собственное имя, ставшее великим.

Батальон продвигался медленно, как всегда, когда план операции утверждал Кашаев, медленно, потому что саперы все так же методично прощупывали тропу, а солнце так же неуклонно приближалось к зениту. Ремизов следом за Фещуком, шедшим в колонне перед ним, перепрыгнул через сухой арык, шириной чуть больше метра, напоминавший канаву, взбил правым ботинком пыль там, где только что наступил его сержант. Оглянулся – в его след грузно впечатал свой ботинок ротный связист Мурныгин, который никогда от него не отставал. «Все как учили», – удовлетворенно подумал ротный. Не отрывая от земли глаз, так же след в след, перепрыгнул через арык и Черкасов. Прошло меньше минуты, как, обдавая спину холодом и страхом, сзади Ремизова прогремел взрыв. Черная гарь от тротила, каменистая крошка, облако оседающей коричневой пыли и посреди тропы, под этим облаком, схватившись за обрубок ноги с торчащей белой костью, мычит и корчится от боли его солдат.

– С тропы не сходить! – крикнул на ходу Ремизов. – Связист – «вертушку»! Черкес – со мной! Санинструктор!

– Здесь я, – ответил прибывший в роту с январским пополнением худощавый младший сержант. Санинструктор прибыл к месту подрыва и остановился в нерешительности, вместе с другими солдатами впившись глазами в завывающего Рахметова, в эту безобразно торчащую кость.

– Давай шприц. – Санинструктор достал из медицинской сумки шприц промедола и замер, ожидая от ротного следующей страшной команды. – Действуй! Укол в бедро.

– Я?.. – Переводя взгляд с командира на обрубок ноги, вздрагивая от утробных стонов раненого, тот продолжал все так же стоять.

– Давай сюда! Понаберут тут сопляков, черт тебя дери. – Подоспевший Черкасов выхватил шприц и, кивнув на Рахметова, – держи его, чтоб не дергался, – быстро воткнул иглу в бедро прямо через брюки.

Замполит затянул ниже колена жгут и под напряженное молчание солдат неторопливо накладывал на ногу бинты и плел свои обычные комиссарские байки.

– Вот оттопчу зону, сколько пропишут, погуляю по Колыме и пойду в сельскую больницу санитаром. А что? С такой практикой я везде сгожусь. Чем не карьера? А тебя, – бросил он взгляд на санинструктора, – даже скотником не возьмут.

Рахметов утих, болевой шок прошел, теперь ему осталось осознать, что ноги больше нет и не будет, но в первые минуты это еще никому не удавалось.

– Дайте же мне ногу. Меня заберет «вертушка», а она тут будет валяться?

– Стоп, стоп, смотри на меня. – Черкасов наклонился ниже, заглянул солдату в зрачки, пощелкал перед носом пальцами. – Все правильно говоришь, «вертушка» тебя заберет, и твою ногу мы не бросим, мы ее тут похороним. Как положено. А ты крепись, крепись, брат, война. Не ты первый и… – он резко выдохнул, – не ты последний.

Ремизов не слушал монолог своего замполита, он уже несколько минут рассматривал воронку от взрыва противопехотной мины, не решаясь прийти к единственно верному выводу: и Фещук, и Мурныгин, и Черкасов, и он сам – все они наступили на эту мину когда перепрыгивали сухой арык. И все, кто прошел до них, тоже на нее наступили – методично, упрямо, фатально. Причина крылась в ширине арыка, через который по-другому не перешагнешь – только прыжком, а после прыжка со своей заплечной ношей каждый ставил ногу на этот невысокий бруствер. И мина не взрывалась. Пока на нее не наступил Рахметов.

– Черкес, – Ремизов отозвал замполита в сторону, – вернемся с операции – напьемся. Ты не представляешь, мы с тобой только что сыграли в русскую рулетку.

Результата не было. Вернулись с операции ни с чем. Усачева это раздражало. Для его мартовского настроения всегда требовалось нечто большее, чем привычная, монотонная обыденность. Ну ненавидел он март, что еще скажешь. Возможно, потому, что разучился радоваться приходу весны, не питал несбыточных, но таких красивых надежд, не понимал маленького чуда новой жизни, которое происходит в природе каждую весну. В общем, он давно стал прагматиком и, хуже того, убежденным пессимистом, для которого март – это сырость и слякоть, пляшущее атмосферное давление и приступы меланхолии. Нынешняя обыденность заключалась в том, что батальон лишился еще одной ноги, и сухая строка донесения улетела в штаб дивизии, там любят статистику, так любят, что иногда присваивают ей гриф секретности. Но не в этом случае. Одну потерянную ногу там даже писарь не заметит. Да и Усачев не заметил бы, чего греха таить, поскольку не знал в лицо этого солдата и воспринимал его как «боевой штык», как штатную единицу. Но не было результата! Так зачем же эти чертовы блуждания в горах, эти рейды, от которых потом все суставы болят, особенно поясница, а главное – зачем мы принесли эту очередную жертву?

– Командир, ты прав, толку – ноль. Значит, надо менять угол зрения.

Армия должна быть армией, силой, способной защитить страну, и эта задача дорогого стоит. А мы застоялись, как быки в стойле. Разве мы способны на что-либо большее, если с таким противником разобраться не можем? Если Пакистан с подачи заокеанских друзей захочет прибрать к рукам кусочек нашей Средней Азии, где их родственники и единоверцы обитают, что тогда? Что мы им противопоставим? Римские легионы не отсиживались на зимних квартирах, не наедали животы. То на западе с галлами бились, то с Митридатом – на Кавказе, их на все хватало на одной конной тяге, они находились в постоянном движении, только поэтому и одерживали победы. Римский солдат знал свою идею, наград и денег на него никто не жалел. Мы здесь, на Востоке, как те римляне, завоевываем свой плацдарм. Пытаемся. Но если смотреть правде в глаза, для этого нужны молодые, талантливые и дерзкие полководцы, а что у нас? А у нас одни старики в тяжелых папахах. Мы не на тех поставили. От ленивых не было и никогда не будет проку. Вот в чем проблема, а не во вчерашнем неудачном рейде.