Галактическая империя - Айзек Азимов

А его сосед вновь хмуро посмотрел на него. Голос его прервал размышления Авардана.

– Эй, парень, где это «оттуда»?

– Извините?

– Я спрашивал, откуда ты. Ты сказал «оттуда». Что это за «оттуда»? А?

Авардан почувствовал, что окружающие подозрительно смотрят на него. Не приняли ли его за члена их Совета Старейших? А может, его считают провокатором?

И он ответил им вспышкой откровенности.

– Я не с Земли. Меня зовут Бел Авардан, и я из сектора Сириуса. А ваше имя? – И он протянул руку.

Его ответ прозвучал как брошенная в салон самолета атомная капсула.

Возникший испуг землян быстро перешел в яростную, злобную враждебность, направленную на него. Мужчина, сидевший рядом с ним, поднялся и пересел на другое место.

Все отвернулись. Плечи плотно сомкнулись вокруг него. На мгновение в Авардане вспыхнуло негодование. Земляне смеют так обращаться с ним! Земляне! Он протянул им руку дружбы. Он снизошел до них, и вот чем они ему ответили.

Преодолев усилие, он расслабился. Ясно, что предубеждение не могло быть односторонним, ненависть порождала ненависть.

Остальную часть путешествия он провел в молчаливом одиночестве, не обращая внимания на разговоры за спиной и бросаемые на него время от времени взгляды.

Приземление в Чике было воспринято им с радостью, хотя Авардан мысленно усмехнулся, взглянув из самолета на «лучший город» Земли.

Его багаж был перенесен в автомобиль. Здесь он, по крайней мере, был единственным пассажиром, так что вряд ли можно было ожидать каких-либо неприятностей.

– В посольство, – сказал он шоферу, и машина тронулась с места.

Так Авардан впервые оказался в Чике, и произошло это в тот день, когда Шварц сбежал из Института Ядерной Физики.

Доктор Шект в двадцатый раз посмотрел свои записи и поднял глаза на Полу, входящую в его кабинет. Нахмурившись, она сняла свой рабочий халат.

– Итак, отец, ты до сих пор не ел?

– А? Конечно, я ел… Что это?

– Это обед. По крайней мере, это было обедом. То, что ты ешь, скорее напоминает завтрак. Какой смысл в том, что я приношу обед сюда, если ты его не ешь?

– Не нервничай. Я съем. Ты же знаешь, что я не могу прерывать важный эксперимент ради приема пищи.

Он вновь взглянул на заметки.

– Ты не представляешь, что за человек этот Шварц. Я рассказывал тебе о его черепе?

– Он имеет примитивную форму. Ты говорил.

– Но это не все. У него тридцать два зуба, в том числе один, должно быть, вставленный искусственно, да еще так странно. По крайней мере, я еще не видел зуба, который бы крепили к соседним, вместо того, чтобы вживлять в челюстную кость. Ты когда-нибудь видела человека с тридцатью двумя зубами?

– Я не занимаюсь подсчетом чьих-либо зубов, отец. Сколько их должно быть, двадцать восемь?

– Именно. Но я еще не закончил. Вчера мы провели внутренний анализ. Как ты думаешь, что мы нашли?.. Угадай!

– Кишки?

– Пола, ты стремишься меня разозлить, но это тебе не удастся. Можешь не гадать, я тебе скажу. Шварц имеет открытый аппендикс три с половиной дюйма длиной. Великая Галактика, это совершенно беспрецедентный случай. Я консультировался у медиков, – со всеми предосторожностями, конечно, – аппендикс не бывает длиннее, чем половина дюйма, и никогда не открыт.

– Ну и что это значит?

– То, что этот человек – настоящее живое ископаемое. – Он поднялся с кресла. – Слушай, Пола, я думаю, мы не должны отдавать Шварца. Он представляет собой слишком ценный образец.

– Нет, нет, отец, – быстро проговорила Пола, – ты не можешь этого сделать. Ведь ты обещал фермеру вернуть Шварца, и ты должен это сделать. Это необходимо самому Шварцу. Мне кажется, он несчастен.

– Несчастен! И это когда мы обращаемся с ним как с богатым чужаком.

– Какое это имеет значение? Бедняга привык к своей семье, к своей ферме. Там он прожил всю свою жизнь. И вот теперь ему пришлось пережить страх и страдания, и рассудок его стал работать иначе. Трудно ожидать, чтобы он все понял. Мы должны вспомнить о его человеческих правах и вернуть его семье.

– Но, Пола, интересы науки…

– Чепуха! Как ты думаешь, что скажет Братство, когда услышит об экспериментах, проведенных без их разрешения? Думаешь, их беспокоят интересы науки? Позаботься о себе, если не хочешь заботиться о Шварце. Чем дольше ты его продержишь здесь, тем больше шансов, что об этом узнают. Ты отправишь его домой завтра ночью, так, как это планировалось, слышишь?.. Я пойду посмотрю, не нужно ли Шварцу чего-нибудь.

Не прошло и пяти минут, как она вернулась с растерянным лицом.

– Отец, он сбежал!

– Кто? – пораженно спросил он.

– Шварц! – воскликнула она, чуть не плача. – Ты, наверное, забыл закрыть дверь, когда вышел от него.

Шект вскочил на ноги.

– Когда?

– Не знаю. Но, должно быть, недавно. Когда ты был у него?

– Самое большее пятнадцать минут назад.

– Хорошо, – с неожиданной решительностью проговорила она. – Я побегу за ним. Ты останешься здесь. Если его найдет кто-нибудь другой, то легче мне его забрать, чтобы отвести подозрения от тебя. Понимаешь?

Шект лишь кивнул.

Джозеф Шварц не чувствовал никакой радости, поменяв неволю института на просторы улицы. Он не питал никаких иллюзий относительно своей свободы, и у него не было какого-либо плана действий.

Если им и руководил какой-то рациональный импульс (вроде слепого желания сменить бездействие на любую деятельность), то это была надежда натолкнуться на что-нибудь, что помогло бы ему обрести исчезнувшую память. Сейчас он был полностью убежден в том, что страдает амнезией.

Однако встреча с городом погасила его энтузиазм. Стояла поздняя осень. И Чика, освещенная солнцем, была молочно-белой. Здания, как и дом фермера, казалось, были сделаны из фарфора. Какое-то неопределенное чувство подсказывало ему, что города должны быть коричневыми и красными и гораздо более грязными. В последнем он был уверен.

Он шел медленно, каким-то образом чувствуя, что официальных поисков не будет. Собственно говоря, в последние дни он чувствовал в себе возросшую чувствительность к окружающей его «атмосфере». Это была часть перемен в его мышлении, начинавшихся…

Он мысленно вернулся назад.

В любом случае атмосфера госпиталя носила отпечаток скрытности, связанной со страхом, как ему казалось. Так что они не могут преследовать его в открытую. Но откуда? Была ли эта странная активность его мышления связана с амнезией?