Повести и рассказы - Исаак Григорьевич Гольдберг

совсем мальчик с пухлыми губами, с пушком на верхней губе и с кудрявыми беспокойными прядями давно нестриженой русой головы.

Были они молоды, и потому бездумно и безмятежно пошли в этот зимний таежный путь за спокойно-ленивым, но властным полковником и стремительным, горячим, неуемным хорунжим.

Казалось так просто: армию разбили красные. Где-то на севере, говорят, близко, остался большой, еще сильный, еще готовый к победам и завоеваниям отряд. Стоит только прорезать двести-триста верст заснувшей в зимнем томлении тайги — и снова откроется манящая даль былой жизни, снова оживет мечта о походе в большие города, где электричество, шум офицерских собраний, музыка и сладкое ощущение власти и силы…

Поэтому отрывистый деловой разговор полковника с хорунжим не интересовал их. Они не глядели туда, где те, наклонившись над грязным и грубым столом с разложенной на нем картой, спорили, дымили табаком и что-то решали. Разогретые сладостным и баюкающим жаром, они тихо разговаривали.

— Из французских духов марка Коти теперь самая элегантная.

— Я не особенно люблю французские… Солиднее английские… И знаете, когда духи мешаются с запахом хорошего табаку…

— Да! Это — шик! Немножко духов — чуть-чуть, потом сигарный дым и легкий залах белого вина… У моего дяди был недурной вкус. Ах, дядюшка! дядюшка! Жуирует он теперь в Париже. Молодец! Успел и себя перевезти и капитал.

— Да-а…

Красные полосы лижут земляной пол, играют на лицах, вспыхивают, трепещут.

Молчание. Полковник с хорунжим бросили рассматривать карту. Они молчат. Сердитые, усталые.

Дверь зимовья с треском распахивается. Буйно врывается морозный пар. Вместе с паром в зимовье входит пятый.

Он молча стряхивает с себя снег, бросает на лавку рукавицы, стаскивает обледеневшую ушанку и похлопывает ею по полушубку, по штанам, по валенкам.

Он молчит, и словно вместе с холодом в зимовье входит с ним тягостное напряжение. Полковник деланно озабоченно возится с чем-то у стола, хорунжий, поблескивая цыганскими глазами, разжигает трубку. А те — двое молодых у печки тихо и выжидающе глядят на вошедшего.

У него спутанные грязно-серые волосы, широкий нос с трепещущими ноздрями. Его подбородок, покрытый золотистой щетиной, тупо обрублен и выдается вперед. Глаза серые, упрямые, властные, немигающие.

В его движениях — спокойная уверенность и сила. Он чувствует молчаливую неприязнь, которая встречает его, но это, повидимому, его не трогает.

— Лошадь совсем заморилась! — холодно, не обращаясь к кому-либо из присутствующих, говорит он и протягивает озябшие руки к излучающей тепло печке. — Если мы будем и дальше делать такие переходы, она сдохнет. И потом… — губы его растягиваются в презрительную гримасу, — за лошадью нужно ухаживать. Да, ухаживать. Лошадь бросать без присмотра на стуже, на ветру не рекомендуется.

Хорунжий вытаскивает трубку изо-рта, сплевывает и, наконец, отзывается:

— Лошадь в порядке. За ней все время есть уход…

— Был! — кратко отрезает вошедший. — С тех пор, как нас бросили казаки, за лошадью никто не следит…

— Неправда!

Полковник шумно отодвигает от себя какие-то сумки и встает:

— Я здесь старший чином. Прекратите спор.

Молоденькие прапорщики встают и вопросительно смотрят на полковника.

3. Пятый — сам по себе

Пятый, видимо, чужд этим военным людям. Он пошел вместе с ними, как шли сотни и тысячи других, убегая от красного кровавого призрака. Он был малословен, но деятелен. Чувствовалось, что он знает край, куда вел этот снежный и морозный путь. Он быстро ориентировался на занесенных снегом дорогах, каким-то чутьем угадывая близость зимовьев. По безмолвному согласию он, после ухода казаков, взял на себя заведывание хозяйством маленькой экспедиции. Он делал все быстро и аккуратно. Но был молчалив, не разговаривал со спутниками, ограничиваясь изредка вскользь брошенными замечаниями.

Теперь он снова умолкает. Но глаза, не мигая, глядят на полковника, и тот с излишней деловитостью берется за карту, вертит ее и разглядывает неправильные прихотливые узоры путей.

После короткого молчания, нарушаемого гуденьем раскаленной печки, вошедший произносит:

— Снег глубок. Нам нужно бы выйти на наезженную дорогу… Нам нужно бы попытаться пройти через село… Я знаю, здесь есть небольшое. Иннокентьевское.

Хорунжий сплевывает и одобрительно кивает головой:

— Я с этим согласен… Я об этом только что толковал полковнику.

— Я полагаю, — начинает полковник, багровея и сердито поглядывая на хорунжего. — Я полагаю…

— Виноват, полковник, — холодно перебивает его пятый. — Я не кончил… Очень хорошо было бы пройти через это село. Отдохнуть там, главное, дать передохнуть лошади. Но мы лучше сделаем, если будем поступать по-прежнему: держаться подальше от населенных мест, от чалдонов…

— Ничего подобного! — вскакивает хорунжий. — Неужели мы струсим перед мужиками? Ничего подобного! Пойдем в это село: отдохнем, а потом, пожалуйста, я не прочь идти тайгой!

Полковник мнет в руках карту, потом он ее отбрасывает в сторону. Он совсем согласен с этим пятым их спутником. Но ему тот не нравится, он питает к нему беспричинную глухую неприязнь и он неожиданно дли самого себя становится на сторону хорунжего.

— Конечно, следует отдохнуть! — хмуро говорит он, неприязненно поглядывая на пятого. — Вы… господин Семенов, что-то уж чрезмерно осторожны.

— Степанов!.. Иван Степанов, ваше высокородие, — поправляет тот, бледно усмехаясь. — Моя фамилия, если изволите, не Семенов, а Степанов… И я совсем не чрезмерно осторожен, а просто в меру предусмотрителен.

— Вы считаете, что крестьяне сочувствуют красным?

Пятый сухо смеется и встряхивает головой.

— Им наплевать и на красных и на белых… в одинаковой степени… Если бы настроение у крестьян было бы хоть на вершок враждебное к нам, то наш путь окончился бы давно… Но мы попали в таежные дебри. На нас хорошее платье, у нас великолепное оружие, мы везем с собою кой-какие заманчивые для чалдона вещи…

— Что ж, они отнимут их у нас? — насмешливо спрашивает хорунжий.

— Открыто они не выступят против нас, — спокойно отвечает пятый. — Но зачем же их искушать?

— Пустяки! — вмешивается полковник. — Очень уж вы мудрите!.. Если крестьяне не сочувствуют красным, а их просто могут раздразнить, по вашему мнению, наши полушубки и запасы, то я не вижу здесь для нас никакой опасности!.. Никакой!

— Конечно! — весело подхватил хорунжий. — Конечно!

Семенов, Степанов, или просто пятый остро посматривает на полковника и, обрывая спор, спрашивает:

— Вы, значит, не решаетесь пройти в обход, тайгою, Иннокентьевское.

— Нет! — хмуро отвечает тот: — Пойдем в село… — и словно доказывая что-то самому себе, брезгливо добавляет: — «А чорт!.. вши, грязь… Проклятая сторона!».

4. Деревни

До сих пор в стороне оставались заимки и деревни с потемневшими избами, с покосившимися амбарами и разваленными пряслами далеких поскотин. Над избами, завороженными покоем и уютом зимы, клубились дымы и звонко — от хребта к хребту — отдавался заливчатый лай