Луна, луна, скройся! - Лилит Михайловна Мазикина

тут же осознаю, как несправедлива — в конце концов, из лап фанатиков меня вырвал именно Марчин. И всё равно — мне не нравится мысль выглядеть настолько нецыганкой.

— Мы с тобой даже не похожи.

— Я удался в отца, — соглашается Бялыляс. На мой взгляд, он скорее удался в лошадь, но я решаю оставить это мнение пока при себе. — Прошу к столу. Мой ужин скромен, но ты сейчас находишься в таком пути, когда излишества только помешают.

Вот, опять! Странность за странностью. Я пытаюсь вспомнить, не было ли в роду матери случаев безумия. Кроме вспышек безумной ярости, конечно.

Твардовский-Бялыляс галантно отодвигает мне стул и только убедившись, что моё седалище чувствует себя уверенно, садится напротив. Еда, которую он распределяет по нашим тарелкам, действительно удручающе неприхотлива. Сначала Марчин разламывает что-то вроде маленького каравая и аккуратно помещает половинки на края наших тарелок. Потом раскладывает несколько варёных картофелин — они чувствуют себя очень просторно, надо сказать. Затем Бялыляс аккуратно разрезает кукожистую тушку варёного цыплёнка и снова раскладывает. Наконец, он наливает нам из кувшина разбавленного вина и желает мне приятного аппетита. И цыплёнок, и картошка оказываются совершенно несолёными. Впрочем, подсоленной оказывается сметана в сметаннице, и я щедро смазываю этим намёком на роскошь содержимое своей тарелки.

— Что меня раздражает больше всего, — сердито говорю я картошке, — так это то, что я будто в диафильме оказалась.

— Что это такое? — Марчин смотрит внимательно, даже напряжённо.

— Ну… устройство. Проецирует картинки с текстом на белую стенку или приколотую к стене простыню. Дети глядят на картинки, взрослые крутят ручку, меняя кадры, и добрым голосом читают тексты вслух. Развлечение для вечеров на даче в духе ретро.

— У нас это называется «волшебный фонарь».

— Ну, пусть «фонарь». Дело же в принципе! Я не хочу в диафильм, я хочу в кино! Чтобы всё связно, последовательно и понятно! Чтобы вовремя возникший второстепенный персонаж не просто вытащил из передряги, но и очень логично разъяснил всё происходящее! А тут — сплошная смена кадров! Бац — я натыкаюсь на Батори! Бац — я в кузне! Бац — я тону! Бац — Кристо! Бац — Люция! Бац — наручники и трейлер! Бац — лошадь! Бац, бац, бац, бац, бац! Поцелуй меня леший, какая сволочь сэкономила на количестве плёнки?!

— Ну, во-первых, милая кузина, — голос Твардовского-Бялыляса отдаёт холодком, — в этом доме я — главный персонаж. Во-вторых, то, что для тебя просто «бац», для меня — месяцы расследований и поисков.

— Ты меня искал?!

— Не тебя. Но искал. В-третьих, с твоего позволения, я бы поужинал, прежде, чем выслушать твои излияния и наигалантнейше им посочувствовать.

Да, намекать Марчин умеет не хуже, чем понимать чужие намёки.

— Приятного аппетита, — бурчу я.

К концу ужина я заметно клюю носом. Ничего не могу с собой поделать — меня одолевает сонливость, и всё тут. Должно быть, организм вошёл в некий особенный режим исцеления разом от сотрясения мозга, стресса и ушибов. Или дражайший кузен меня чем-то опоил. У аристократов это запросто: отвернулся на секундочку, а у тебя в стакане уже яд или какое-нибудь мерзкое зелье. Во всяком случае, в книжках, которые я читала, подобное было обычным делом.

— Тебе нехорошо? — сквозь пелену дремоты доносится до меня голос Марчина.

— Мне замечательно, — бормочу я. — Только очень сонно и корсет мешает.

— Тебе помочь?

— Уволь, с корсетом я уж как-нибудь… сама!

— Я хотел сказать… Лиля, слышишь меня?

Я киваю.

— Давай я помогу тебе подняться до спальни. Сейчас, тут фонарь был…

Фонарь оказывается почти таким же старинным, как сантехника в «моей» ванной. Придерживая в районе талии, Бялыляс осторожно ведёт меня вверх по ступенькам, и каждый шаг даётся мне всё труднее. На одной из крохотных лестничных площадок я чувствую, как моя голова сама собой укладывается кузену куда-то подмышку. Марчин застывает, потом горестно вздыхает, откладывает куда-то фонарь и подхватывает меня на руки. Ещё несколько минут, и я — нет, не валяюсь костями вперемешку с кузеновыми у подножья лестницы — я тону в перинной нежности.

Интересно, что он имел в виду, говоря о мирском имени? Я пытаюсь спросить, но губы слиплись и не хотят открываться. Бялыляс низко-низко наклоняется ко мне, его лицо удлиняется, потихоньку превращаясь в лошадиное, губы вытягиваются трубочкой, он тихо фыркает и лижет мне щёки мягким и мокрым языком. Холодным, очень холодным.

Когда я просыпаюсь, то обнаруживаю, что платье и корсет с меня кто-то стащил (даже не знаю, какой вариант хуже: что это сделал Марчин или неоднозначнополая «Ядзибаба»), что на столике в изголовье стоит поднос с уже остывшим завтраком и, наконец, что я заперта. Гостеприимство моего благородного родственника носит весьма странный характер. Я чувствую себя чем-то вроде почётного пленника. Это, конечно, приятней, чем пленник в оковах, и всё же никак не отвечает моим жизненным установкам и ценностям. Другими словами, не нравится мне здесь.

Откушав омлета (на этот раз ничем не начинённого) и выпив кофию, я одеваюсь и исследую комнату. Собственно, особенно исследовать тут нечего. На постели лежат три перины. Отвернув их с одного угла, я, к весёлому изумлению, обнаруживаю сухую жёлтую горошину. Потянув перины сильнее, я вижу целую россыпь горошин и порванную куклу-погремушку, из которой они высыпались. Кукла с кривовато вышитым лицом выглядит, как все брошенные игрушки, немного угрожающе. Поиграв с ней в гляделки, я невежливо выкидываю её в окно. Леший её знает, вдруг она маньяк. Я уже не удивлюсь такому повороту событий.

Под кроватью обнаруживается много пыли, сильно поеденный молью детский чулочек домашней вязки, маленький деревянный мячик в облупившейся оранжевой краске и коробка с пуговицами и разноцветными английскими булавками. Пуговицам я радуюсь, как родным.

К сожалению, мебели, кроме столика и кровати, в комнате никакой нет. Подумав, я поднимаю ковёр, лежащий на полу. Сначала мне кажется, что там спрятаны исключительно залежи пыли, но взгляд цепляется за светлое пятно геометрически правильных очертаний. Брезгливо стряхивая серый налёт, я поднимаю большой конверт из плотной белой бумаги и заглядываю внутрь. В глубине души я надеюсь найти там завещание, или признание в преступлении, или дневник предыдущей узницы (судя по чулочку, малолетней), но это больше похоже на письма, причём написаны они кириллицей, так что я почти ничего не могу разобрать. Все они заканчиваются одним именем: «Анечка». Смешное сочетание чешского окончания и югославского алфавита. Особенно с учётом того, что дело происходит в Польской Республике.

Исследовать больше нечего, а дверь всё ещё заперта. С другой стороны, никто меня не отвлекает, и