Покуда я тебя не обрету - Джон Ирвинг

– Мы в последнее время не очень ладим, – признался Джек.

– Ну, парень, что и говорить, теперь-то у вас все наладится, только держись! – криво усмехнулся офицер.

Вернувшись, Клаудия смерила Джека своим фирменным «оскорбленным» взглядом, и они поехали дальше. Первые несколько миль Джек чувствовал необыкновенный прилив сил и радости – неизвестно почему.

Канада была ему родиной, ему нравилось там – так почему же он так счастлив вернуться в Америку? Почему он в Америке чувствует себя как дома? Значит, он не канадец? Или в нем отторжение матери и ее тату-мира распространилось и на родную страну?

Следующие триста миль Клаудия не произнесла ни слова. Она снова задрала Эммину юбку, обнажив рисунок на правом бедре, – Джек поглядывал туда, ведь это была одна из немногих татуировок, которые его так и подмывало сделать себе, только не на внутренней поверхности бедра, конечно. Он как раз думал, на какой части тела сделает себе китайский скипетр, когда Клаудия наконец открыла рот.

К этому времени они уже катили по Вермонту, до Нью-Гэмпшира оставался сущий пустяк, миль сто. Заметив, как Джек снова смотрит ей между ног – на ее новенький китайский скипетр, – она сказала:

– Ты знаешь, а ведь я эту сраную татуировку сделала для тебя.

– Я знаю, она мне очень-очень нравится. Правда.

Клаудия знала, что ему нравится и сама татуировка, и выбор места для нее.

– Прости, что я так повел себя на границе. Я виноват, правда.

– Я уже забыла, Джек. На это потребовалось немного времени, но я забыла, успокоилась. Но кое-каких других вещей мне правда жаль.

– Вот оно что.

– И это все, что ты можешь сказать?

– Прости меня, – повторил он.

– Дело ведь не в том, что у тебя никогда не будет детей, – сказала она ему. – Дело в том, что ты вечно будешь винить в том, что не можешь жить с одной только женщиной, отцовские гены.

И теперь уже Джек замолчал на следующие сто миль. А ведь это тоже возможность сыграть, выйти на сцену – дав другому понять, что не отвечаешь ему намеренно.

Вскоре он совершил еще один поступок в таком духе – намеренно не стал отвечать Серому Призраку. Вскоре после их с Клаудией возвращения в Нью-Гэмпшир ему пришло письмо от миссис Макквот, где она походя поминала «необыкновенную красоту» Клаудии, а также называла ее Джековой «упирающейся невестой». Но письмо было не про Клаудию, не про Джеково нежелание заводить детей. Миссис Макквот решила напомнить Джеку, что он должен присматривать за мамой, а он ею, как кажется миссис Макквот, пренебрегает.

«Ты ни в коем случае не должен пренебрегать ею, Джек» – так и писал Серый Призрак.

И чего ей только надо, вроде говорила уже эти слова однажды! Джек выкинул письмо в помойку, не ответив. Позднее, узнав, что миссис Макквот умерла, он попытался вспомнить – не было ли ему в том письме знака, что она скоро умрет? Он, разумеется, и не подумал «присматривать» за мамой или пытаться сблизиться с ней; но важно и другое – он словно бы не ответил на письмо Серого Призрака потому, что неосознанно почувствовал: она при смерти и как только покинет этот мир, с ней его покинет и голос Джековой совести.

До Дарема оставалось несколько миль, когда Клаудия снова заговорила:

– Будь ты проклят, Джек. Когда я умру, я буду преследовать тебя, обращусь в призрак, и тогда держись! Клянусь тебе. Более того – я стану являться тебе еще до того, как умру!

Ну, Джек Бернс уже давно был актер, он сразу опознал последнюю реплику. Другое дело, что он не придал этим словам значения – а следовало бы, ох как следовало бы.

Несмотря на ширившуюся в их отношениях трещину, Джек и Клаудия прожили последние два года учебы в Университете Нью-Гэмпшира вместе. Их связывала не просто некая инерция – они учились быть актерами, тренировали навыки скрытности. Тем, как и что им удавалось скрыть друг от друга, они друг друга учили. Они стали очень внимательными, но замкнутыми наблюдателями – увидели все свои внутренние секреты, поняли свой характер и научились утаивать его от окружающих.

Летом после поездки в Торонто они отправились на заработки в театр на мысе Кейп-Код. Режиссера звали Бруно Литкинс, он был гей и очень нравился Джеку – высокий, стройный, он не выходил на сцену, а падал на нее коршуном, взрывался на ней бомбой; на репетициях он напоминал гигантскую птицу, беспрестанно хлопающую крыльями, чтобы поскорее научить летать своих несмышленых птенцов.

Бруно Литкинс полагал, что мюзикл по пьесе или роману нельзя ставить просто так – надо его обязательно переделать, причем чем более шокирующим образом, тем лучше. Исходный текст романа или пьесы оставался для Бруно святыней, но как только кто-то превращал его в мюзикл – все, тут уже Бруно не видел пределов для допустимых извращений.

Он объявил, что набирает труппу для постановки «Горбуна из Нотр-Дама». Клаудия надеялась получить там роль красавицы-цыганки Эсмеральды, но Бруно Литкинс сказал, что хотя его Эсмеральда тоже прекрасна, на самом деле она – трансвестит, которому надлежит вдохнуть жизнь в спящую гомосексуальность капитана Феба. Эсмеральда, королева трансвеститов Парижа, освободит капитана-гея из цепей, в которые его заковали натуралы. Она – спичка, от которой Феб возгорится голубым пламенем!

Следовательно, подлый отец Фролло, влюбившись в Эсмеральду, решает потом обречь ее на смерть не только потому, что она отвергает его, но и потому, что она, оказывается, мужчина! Разумеется, ведь отец Фролло – воплощение французской гомофобии. А Квазимодо, который тоже влюбился в Эсмеральду, напротив, в конце обретает счастье, узнав, что Эсмеральда влюблена (влюблен?) в капитана Феба.

– В таком виде история смотрится куда лучше, – объяснил Бруно обескураженной труппе, – ведь Квазимодо, отдавая Эсмеральду капитану, вовсе не грустит.

Горбуна Бруно решил оставить натуралом.

– Хотела бы я знать, что думает по этому поводу Виктор Гюго! – сказала раздосадованная Клаудия. Роль от нее ускользала – если Эсмеральда трансвестит, то никто не сыграет ее лучше Джека Бернса.

А Бруно все прыгал по сцене и махал руками:

– Нет, пусть зрители ничего не понимают! Пусть они гадают – кто Эсмеральда? Женщина? Мужчина? Пусть неясность держит их в напряжении!

В мюзикле была и другая прекрасная цыганка – мать Квазимодо, роль короткая, но трогательная. Плюс в репертуаре намечались и другие пьесы – слава богу, не только мюзиклы, а стало быть, не все превратились в драматические эссе о природе гомосексуальности. Клаудии достались и хорошие, и значительные роли. Она играла Саломею в постановке по одноименной пьесе Уайльда – Бруно боготворил Оскара и не посмел изменить ни буквы; и уж Клаудия сыграла Саломею так, что ее хотел весь зал. Танец семи покрывал придумал Уайльд, а не Бруно или Клаудия, так что за получившийся на сцене абсурд можно винить только автора. К тому же гримеру пришлось долго работать над китайским скипетром, иначе зрители могли бы решить, что у девушки или рана, или родимое пятно.