Тайна девичьего камня - Майкл Мортимер

Под большим секретом я позвонила папе в конце осени, в каком году это было, уже не помню. Я думала, мы начнем что-то вроде переговоров. Я пошла на один из хуторов, где время от времени появлялся роуминг для магической новинки под названием мобильный телефон, во всяком случае, если стоять на определенном месте между крышами из гофрированного железа сарая и амбара.

Я одолжила у хозяина телефон и позвонила в общей сложности три раза, начиная с ноября и кончая Рождеством. Первое, что я поняла, — Альма занимается тем, чтобы юридически признать меня умершей. Ты можешь легко это проверить. Это очень многое говорит об Альме. Она не гнушается никакими средствами, чтобы решать, как должна выглядеть действительность. Мне кажется, она в своем роде психопат.

Это был самый удивительный разговор в моей жизни, мы плакали и молчали, опять плакали, пытались что-то сказать, но продолжали молчать. Затем мы начали смеяться, но тут разговор прервался, и я не смогла дозвониться снова.

Во второй раз, когда мы вышли на связь, он смог рассказать о том, как ты живешь. Помню, как во время разговора пошел первый снег — тихо и величественно он падал на задворки хлева, — а я впитывала каждую деталь. Именно тогда ты начала терять первые зубы, и у тебя была большая дырка, из которой выпадали спагетти. Много раз мне снилась эта дырка. Я задавала массу вопросов, но потом сожалела, что большинство из них касалось твоего физического самочувствия. Есть ли у тебя друзья, и какие. Я услышала больше о некоей Кларе, с которой ты играла, чем о тебе. Это было неправильно, просто-напросто через какое-то время я поняла, что папа несколько преувеличивал, поскольку знал, что я «хочу» услышать. В конце концов в ходе разговора я поняла, что ты только как-то один раз играла с этой Кларой; похоже, что на самом деле ты в основном общаешься сама с собой или проводишь время на природе. Меня охватила своего рода паника — сколько бы он ни рассказывал о хижинах, которые ты строила в лесу, о походах на лыжах с Лассе, о компьютерных играх, о наблюдении за звездами, о наборах «Юный химик», о фейерверках, гербариях и о твоем жгучем интересе ко всему, что можно рассмотреть в микроскоп, ничего не помогало. Ни одно из этих занятий не включало друзей! Может быть, именно поэтому я так влюблена в твое фото на Фейсбуке, где ты в пабе с подружкой. В целом, похоже, у тебя не так много друзей, и ты не так много общаешься с другими людьми. Ну да ладно, наверняка я волнуюсь напрасно. Твоя жизнь совсем не то, что моя. Может быть, это твой сознательный выбор, может быть, ты не общительная потому, что просто-напросто сама так хочешь. Это бы не особо удивило какого-нибудь генеалога — Нордлунды никогда не слыли весельчаками, если можно так сказать. А со стороны Альмы… да, никто ведь не знает, но, похоже, и в этом замученном славянском народе никто не отличался красноречием.

Ты должна понять, Ида, что мое детство было чистым адом. По-другому не скажешь. Сколько я себя помню, мое тело мучило меня. Несколько недель нормальной жизни, потом новые раны, и это проклятое заживление, а потом все начиналось сначала. Помню, мне было шесть лет. Я лежала на верхнем этаже, врач уже ушел домой. Я слышала, как внизу папа ругался с Альмой. «Ты не можешь запереть ее здесь на всю жизнь только потому, что ее нельзя вылечить», — говорил папа. Я совершенно точно помню эти слова. Что я неизлечима, что так будет всю жизнь. Затем он сказал, что лучше всего, если бы я «в таком случае росла в больнице». Я возненавидела его за эти слова и несколько месяцев не разговаривала с ним. Только много позже я поняла, что это папа, не Альма, хочет, чтобы я жила достойной жизнью. В больничной палате есть, по крайней мере, другие больные, с которыми можно общаться. Но он отступил, конечно. Он никогда не мог противостоять Альме. Какую карту она разыгрывала в тот раз, я поняла гораздо позже. Но это означало, что я лечилась дома, училась дома, и постепенно я поняла, что в принципе нахожусь под домашним арестом. В стабильные периоды папа брал меня к скаутам. Но я, скромная девочка с ранами на пол-лица, которая краснела, когда к ней обращались, которая начинала плакать и просилась домой и которая потом не появлялась неделями, — с такой никто не хотел общаться. Иногда я даже мечтала о том, чтобы стать позором деревни. Чтобы люди шли мимо нашего хутора и кидали снежки в окна, а потом убегали, потому что в доме живет выродок. А я бы возникала у окна как привидение. Но даже из этого ничего не вышло. Альма с особой тщательностью выбрала для жизни самое отдаленное место, какое только было там, в Емтланде. Чтобы ее оставили в покое с ее одержимостью в ее секретной лаборатории. «Чтобы тебя вылечить», — часто говорила она мне.

Было бы лучше, если бы она НЕ пыталась меня вылечить!

Если ты когда-нибудь получишь это письмо, я не требую, чтобы ты приперла ее к стенке. Но если ты это сделаешь, знай, что она ответит: источник моих страданий превратил бы меня в «международный подопытный объект». В больнице меня бы не оставляли в покое. Они бы возили меня по всему миру и заперли в кислородную палатку, как будто я инопланетянка. Они бы «увезли меня» и разрезали. С ее стороны звучит благородно, но это не так. Правда заключается в том, что начали бы копаться в истории Альмы, когда увидели бы, как устроены мои клетки. Тогда бы поняли, что она сама — носитель этой чертовой мутации или как там ее назвать, тогда бы нашли ее лабораторию и уничтожили бы дело ее жизни. Разоблачили бы ее секреты. Линней, Соландер, сольвент и коагулянт и все эти причуды, которым она посвятила свою жизнь. Наверное, к этому моменту она уже тебе кое-что рассказала? Если ей повезет, ее запрут в психушке. Если, с другой стороны, она сможет доказать, что какая-то часть того, во что она верит, правда, — да, тут и начнется ад. Пожизненная тюрьма — самое малое, что общество может потребовать для того, кто занимался всем этим в одиночку, чтобы получить известность.

Она ставит саму себя на первое место. Вот в чем дело.

Мы с папой договорились, что я позвоню тебе в сочельник. Я услышу твой голос. Я не буду говорить, что я твоя мама. Ты была уверена в том, что у тебя нет мамы. Я просто позвоню и пожелаю тебе счастливого Рождества. И каким-то образом Альма растает, надеялись мы. Сложит оружие, проглотит капельку гордости и станет вести какие-то переговоры. Может быть, постепенно наладятся контакты — мы были в приподнятом настроении, папа и я. Ведь прошло несколько лет.

Но к телефону подошла Альма. Папа явно проговорился. Он не умел хранить секреты. Она, должно быть, поняла, что что-то затевается. Она даже не поздоровалась, словно просидела несколько часов, уставившись на телефон, пока он не зазвонил.

— В отличие от тебя, — прошипела она, — которая оставила своего собственного ребенка, я взяла на себя ответственность. Теперь, когда тебя здесь нет, Ида самый здоровый ребенок на свете. Так что тут мы квиты, поняла? У тебя нет дочери, и у меня тоже нет дочери.

И она положила трубку. Для меня это был последний контакт со Швецией.

Я много раз задавала себе вопрос, не относилась ли я к тебе плохо то короткое время, когда нам довелось быть вместе. Иногда я даже была уверена в том, что наносила тебе вред. Я создавала фантазии, которые становились воспоминаниями. Но теперь я так больше не считаю. Память так обманчива, я не помню, чтобы я плохо о тебе думала, или сознательно причиняла тебе боль, или делала такое, что вызывало вполне понятную реакцию. Я скорее боялась тебя. Боялась к тебе приблизиться.